Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг 1/10

Уполномоченный по правам человека в Российской Федерации

Государственный архив Российской Федерации

Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина

Издательство

«Российская политическая энциклопедия»

Международное историко-просветительское, благотворительное и
правозащитное общество «Мемориал»

Институт научной информации по общественным наукам ран


Редакционный совет серии:

Й. Баберовски (JorgBaberowski),

Л. Виола(Lynn Viola),

А. Грациози(Andrea Graziosi),

A. А. Дроздов,

КаррерД'Анкосс(Helene Carrere D'Encausse),

B. П.Лукин,

C. В. Мироненко,
Ю.С. Пивоваров,
А. Б. Рогинский,

Р.Сервис(Robert Service),

Л. Самуэльсон(Lennart Samuelson),

А. К. Сорокин,

Ш. Фицпатрик(Sheila Fitzpatrick), О. В. Хлевнюк


«Включен в ОПЕРАЦИЮ»

Москва 2009


Массовый террор в Прикамье в 1937-1938 гг.


УДК 94(47+57)(082.1) ББК 63.3(2)615-4 В56









Ответственный редактор О. Л. Лейбович







«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937-В56 1938 гг. /
О. Лейбович, А. Колдушко, А. Казанков и др.; [отв. ред. О. Лей­бович]. —
2-е изд., перераб. — М.: Российская политическая энциклопе­дия; Фонд
Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2009. — 318 с. — (История
сталинизма).

ISBN978-5-8243-1180-8



https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_YUo2ZTRuZG9xazQ/edit?usp=sharing




https://picasaweb.google.com/sovderglazamivchk/Prikamie

В коллективной монографии, написанной историками Пермского
госу­дарственного технического университета совместно с архивными
работниками, сделана попытка детально реконструировать массовые операции
1937-1938 гг. на территории Прикамья. На основании архивных источников
показано, что на локальном уровне различий между репрессивными
кампаниями практически не существовало. Сотрудники НКВД на местах
действовали по единому алгоритму, выкорчевывая «вражеские гнезда» в
райкомах и заводских конторах и нанося превентивный удар по
«контрреволюционному кулачеству» и «инобазе» бур­жуазных разведок. Это
позволяет уточнить представления о большом терроре и переосмыслить
устоявшиеся исследовательские подходы к его изучению.





УДК94(47+57)(082.1) ББК 63.3(2)615-4















ISBN978-5-8243-1180-8 © Коллектив авторов, 2009

© Российская политическая энциклопедия, 2009


ПРЕДИСЛОВИЕ



В историческом мифе о 1937 годе — как он воспринимается обще­ственным
сознанием — до сих пор не нашлось места для повествова­ния о массовых
операциях. Время большого террора ассоциируется прежде всего с
беспощадным избиением начальства, проводимым органами НКВД по приказу
товарища Сталина. И здесь не важно, ка­кой ярлык наклеивают на жертв:
пятая колонна германского фашиз­ма в СССР или лучшие, самые идейные
коммунисты, или безродные погубители великой империи. В любом случае
речь идет о сливках советского общества, о тех, кого в позднейших ученых
трактатах и газетных статьях будут упорно называть элитой. И ничего не
изменит тот факт, что в обнародованных «книгах памяти» имена людей,
при­надлежавших к партийной номенклатуре или просто к образованным
классам, теряются среди бесчисленных разнорабочих, конюхов,
кол­хозников, стрелочников. Все равно 1937 год — это время репрессий
против ленинской гвардии.

Такая аберрация сознания не случайна. Она не может быть объясне­на
внешними причинами: повышенным интересом читающей публики к тому, что
происходило на капитанском мостике большого корабля под названием
«Советский Союз», или пристрастием литераторов к жанру героических
биографий, или конъюнктурными соображениями послесталинского поколения
руководителей, приступивших к реаби­литации бывшего партийного
генералитета для того, чтобы добиться расположения генералитета тогдашнего.

Все дело в том, что историческая уникальность 1937 года как раз и
заключалась в том, что репрессивные практики советского режима в
массовом порядке были обращены против его собственных аген­тов, в том
числе и наиболее высокопоставленных, т. е. против лиц, обладавших
неписаным правом неприкосновенности. Для того что­бы объяснить причину
истребления партийных чиновников, воена­чальников, хозяйственных тузов и
деятелей советского искусства, сторонние наблюдатели были вынуждены
выстраивать сложные мыслительные конструкции. «И все же есть способ
разорвать ма­гический круг и проникнуть в суть mysteriummagnum— великого


таинства террора, проявления которого усиливаются по мере того, как
причины исчезают, — писал А. Безансон. — Для этого нужно принять
четвертый тип террора, управляющий всеми остальными. <...> Режим
осуществляет террор не потому только, что он стремит­ся перевести
идеологию из состояния потенциального в состояние реального
существования, но также — в конечном итоге, главным образом — потому,
что он утверждает, что она уже существует ре­ально. <...> Задача полиции
превратилась в задачу чисто метафи­зическую: на плечах Ежова, Берии,
«органов» покоилась вся новая действительность и вера в ее
существование. <...> Чтобы сохранить за партией монополию власти,
"великая чистка" не была необходи­мой, но чтобы сохранить идеологическую
чистоту партии, без нее, быть может, и нельзя было обойтись»^1 .
Обращение к метафизи­ке — лучшее доказательство того, что иные, более
внятные, интер­претации оказались для автора недоступными.

Такими же они были и для мыслящих современников — как тех, до кого
дотянулась репрессивная машина, так и тех, кто волею слу­чая остался
наблюдателем устрашающих и необъяснимых событий. Руководящие советские
группировки испытали культурный шок та­кой силы, что его последствия не
были преодолены и несколькими последующими поколениями. Порожденные
эпохой репрессий на­строения — а в их числе парализующий ужас перед
карающей рукой государства, ощущение полной беззащитности, собственной
малости, эфемерности всех социальных достижений — все это вошло в
исто­рическую память общества и прежде всего его образованной части,
отразилось на мировосприятии советской интеллигенции.

Что касается репрессий против социальных низов, то они — в той или иной
форме — являлись постоянным фактором ранней совет­ской истории. И,
возможно, именно по этой причине трагическая судьба тысячи делегатов
XVII партийного съезда заслонила траге­дию сотен тысяч колхозников,
рабочих, мелких служащих, павших жертвой массовых репрессий в августе
1937-ноябре 1938 гг.

^1 Безансон А. Советское настоящее и русское прошлое. М.: МиК, 1998. С.
92-95.


Историческое сознание интеллигенции в причудливой манере отражает
стратегию большого террора, предусматривавшую — по за­мыслу его
инициаторов — публичность политической чистки и тща­тельную
конспиративность операций против социальных низов. По мнению Н. Верта,
открытые процессы, «...эти пародии на юстицию,


сопровождаемые бесчисленными митингами, широко "популяризи­руемые"
печатью и радио разоблачали многочисленные заговоры...» и указывали на
чиновников, виновных в том, что своим бесчеловечным обращением с людьми
они порождали недовольных — «резервную армию троцкизма»^1 .

Публичные процессы над бывшими вождями были прежде всего инструментом
социальной профилактики, открытием клапанов для стравливания
накопившегося пара, снижения уровня напряженности в обществе, но
одновременно и методом воспитания новых кадров.

У массовых операций была другая цель: одним ударом покон­чить с
«социально вредными» и «социально чуждыми элементами», затаившимися в
толщах советского общества, и, соответственно, дру­гие методы,
апробированные в годы раскулачивания: истребление не лиц, но групп — по
спискам, лимитам и квотам и самый высокий уро­вень секретности, видимо,
для того, чтобы будущие жертвы не успели где-нибудь укрыться.

^1 Werth N. La terreur et la desarroi. Stalin et son systeme. Paris:
Perrin, 2007. P. 270.


В самой массовой операции, кажется, нет особых загадок. Опубли­кован
оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова от 30
июля 1937 г. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников
и др. антисоветских элементов», на следующий день одобренный Политбюро
ЦК ВКП(б). В нем по пунк­там перечислены контингента граждан, подлежащих
репрессии: все­го восемь. В четырех пунктах упоминаются бывшие кулаки,
«продол­жающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность»,
«бежавшие из лагерей и трудпоселков», или «скрывшиеся от
раскула­чивания», а также ранее «состоявшие в повстанческих, фашистских,
террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказа­ние» или
избежавшие репрессий, а также «активные антисоветские элементы из бывших
кулаков». А вместе с ними «члены антисовет­ских партий», бывшие белые,
чиновники, бандиты и бандпособники, сектантские активисты, церковники
вперемешку с уголовниками, как находящимися на свободе, так и
содержавшимися в лагерях. Все они заранее разделены на две категории:
наиболее враждебных и менее активных элементов. Первые подлежат
расстрелу. Вторые — заклю­чению в лагерь на срок от 8 до 10 лет.
Утверждены квоты по областям, поименованные лимитами. Расписан порядок
ведения следствия: ускоренный и упрощенный. Установлены меры наказания и
способ


их назначения. Здесь также все просто. Приговоры выносит заочно
областная (республиканская, или краевая) тройка^1 .

К настоящему времени рассекречены отчеты об исполнении этого приказа. В
самых общих чертах историками воссоздан ход операции. Подсчитаны жертвы,
в основном кулаки, если верить докладам, кото­рые областные управления
НКВД отправляли в Москву^2 .

Именно поэтому массовая операция 1937-1938 гг. вошла в исто­рию под
именем «кулацкой операции». И сразу же напрашивается сравнение с первой,
главной кулацкой операцией, проводимой орга­нами ГПУ по партийным
директивам в 1929-1933 гг. в ходе массо­вой коллективизации. Та же
мишень — кулаки. Та же цель — ликви­дация кулачества. В первом случае —
как класса^3 . Во втором — как банды антисоветских элементов. Те же
чрезвычайные репрессивные меры, не согласованные с действующим советским
законодательс­твом. Общая идейная оболочка: резкое обострение классовой
борьбы для оправдания возвращения к террористическим практикам
граж­данской войны.

Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следо­вателей
Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии три­буналу применение
им особых методов: «Я считал сначала незакон­ными эти действия, но потом
думал, что это мероприятия временного характера, и что это делается, как
делалось в период 1929-1930 гг. во время ликвидации кулачества как
класса»^4 .

^1 См.: Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД.
Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной
власти. 1937-1938. М.: МФД, 2004. С. 273-281.

^2 См.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ
№ 00447 и технология его исполнения. М.: АИРО-ХХ, 2003.

^3 «Мы перешли в последнее время от политики ограничения
эксплуа­таторских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества
как класса». Сталин И. К вопросам аграрной политики в СССР. 27.12.1929
// Сталин И. Соч. Т. 12. С. 169.

^4 Протокол судебного заседания. 1939. 21-23 августа. Г. Москва //
ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 164-165.


Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публич­ной
политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных
комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих
страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был
полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо
служебную роль. В 1937-1938 гг.


кулацкая операция была организована как ведомственная, тщатель­но
засекреченная акция Наркомата внутренних дел. Ею занимались специальные
оперативные группы, не отчитывающиеся за свою деятельность перед
местными партийными инстанциями. Горкомы и райкомы ВКП(б) брали на себя
функцию добровольных помощ­ников райотделов НКВД, решающих самую важную
политическую задачу — выкорчевывание врагов народа. Более того, кулацкая
опе­рация сопровождалась беспощадной чисткой партийных, советских и
хозяйственных учреждений в городе и в деревне.

Возникает вопрос, являлись ли репрессии против бывших кулаков и
тогдашних советских начальников параллельными акциями — к этой точке
зрения склоняется М. И. Иванова^1 — или звеньями одной большой операции.
Ответить на него не просто. Для этого необходимо выяснить саму
технологию операции, установить, к каким социаль­ным группировкам в 1937
году принадлежали люди, подвергшиеся репрессии по классовому принципу.
Отчеты областных управлений НКВД в данном случае не являются надежным
источником. «Абсо­лютное отсутствие в списках репрессированных в
Житомирской об­ласти и в Молдавской АССР рабочих, так же как и низкий
процент их в иных областях, сходные показатели по группам служащих и
колхозников являются нонсенсом, — пишет по этому поводу В. Ни­кольский.
— Скорее всего, речь здесь идет о стремлении "подогнать" показатели
социального состава репрессированных по политическим мотивам под
соответствующие характеристики "социально враждеб­ных" и "социально
близких групп"»^2 .

^1 См.: Иванова М. А. Репрессивная политика в деревне в 1930-е годы //
Политические репрессии в Прикамье. 1918-1980 гг.: Сборник документов.
Пермь, 2004. С. 74-75.

^2 Школьський В. Статистика пол1тичних репресш 1937 р. в Украшськш РСР
// 3 apxieiBВУЧК-ГПУ-НКВД - КГБ. 2000. № 2/4 (13-15). С. 110.

^3 Книга памяти жертв политических репрессий: [Ульяновская область].
Т. 1.С. 766-767.


Проблематичным остается и политический смысл кулацкой опе­рации.
Преамбула приказа, гласящая, что цель операции против бывших кулаков,
уголовников, церковников и кадров антисовет­ских политических партий
«...защитить трудящийся советский на­род от их контрреволюционных
происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной
работой против основ советского государства»^3 , не объясняет ни
актуальности, ни масштабности, ни чрезвычайности предписанных мер.


Это, впрочем, не помешало ряду историков принять официаль­ную точку
зрения: бывшие кулаки и прочие асоциальные элемен­ты мешали успешному
социалистическому строительству и потому подлежали искоренению, если не
по инициативе, то с полного одоб­рения трудящихся масс. Читаем у Ш.
Фицпатрик в главе «Облава на маргиналов»: Приказ «...отражает обычный
для Советов пара­ноидальный страх перед кулаками, однако есть в нем
нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму,
в частности, идея о том, что социальных улучшений можно добиться,
избавив общество от "нечистых", отклоняющихся от нормы, марги­нальных
его членов»^1 .

Слово «маргиналы» здесь ключевое. Оно, по мнению автора, при­звано
объяснить социальный смысл операции. Бывшие кулаки — это плохие
работники, или просто «бывшие люди» своими установка­ми, воспоминаниями,
стонами и охами, надеждой на возвращение к прежним устоям, религиозным
умонастроением, не вписывающиеся в новое колхозное сообщество,
несовместимые с ним и потому под­лежащие искоренению, так же как и
уголовный элемент. Кто заин­тересован в их устранении? Самый первый
ответ гласит — Сталин^2 . Региональные партийные начальники — возражает
Ю. Жуков. В де­мократических выборах на основе новой конституции они
усмотрели опасность консолидации антисоветских элементов и вырвали у
Ста­лина согласие на проведение превентивной операции против реаль­ных
или мнимых врагов советского строя, одновременно стремясь отвести удар
от самих себя как малокомпетентных руководителей^3 .

^1 Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской
России в 30-е годы: деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 227.

^2 «Несмотря на то, что большинство директив о терроре оформлялись,
как решения Политбюро, их истинным автором был, судя по имеющимся
до­кументам, Сталин. <...> Многие решения, судя по всему, Сталин
принимал единолично». Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической
власти в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 1996. С. 208.

^3 См.: Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года // Вопро­сы
истории. 2002. № 1; Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР
в 1933-1937 гг. М., 2003.

^4 Р. Эйхе: «...немалая группа заядлых врагов, которые будут пытаться
всеми мерами продолжать борьбу» // Вопросы истории. 1993. № 6. С. 5-6.


Дискуссия на февральско-мартовском пленуме ВКП(б) свиде­тельствует о
том, что, действительно, многие секретари обкомов го­ворили об угрозах,
исходящих от бывших кулаков^4 , священнослужи­


телей всех конфессий и бывших членов некоммунистических партий. С точкой
зрения Ю. Жукова согласен и Дж. А. Гетти: «Инициатива возобновления
[истребительной] кампании необязательно могла ис­ходить от Сталина».
Террор развернули местные руководители, по этой причине он стал слепым,
безадресным, напоминающим «...не­прицельную пальбу по толпе»^1 .

Это не был слепой террор, — возражают М. Юнге и Р. Биннер: про­исходил
отбор будущих жертв. «Преследование происходило менее бессистемно и
более целенаправленно, чем это часто изображается. Бывшие кулаки,
мелкоуголовные рецидивисты, маргинализирован-ные безработные и
бездомные, священники и члены церкви, бывшие социал-революционеры и
меньшевики, представители старого режи­ма и противники большевиков
времен Гражданской войны, враги от рождения (дети кулаков, священников и
т. д.) относились к группам риска большого террора». Немецкие
исследователи настаивают на значительном влиянии местных элит на ход и
масштабы массовой операции^2 . Если в их книге речь идет о региональном
партийном руко­водстве, то в последующих выступлениях, в том числе на
одной из кон­ференций М. Юнге распространил это суждение и на низовых
агентов власти, в том числе на руководителей сельских советов. Их
иницииру­ющее участие в репрессиях он аргументирует тем, что секретарь
сель­совета составлял справки для райотделов НКВД на лиц, подлежащих
аресту или уже арестованных. По мнению Юнге, низовые руководите­ли
нацеливали карающую руку НКВД на людей, бывших помехой их управленческим
практикам. Более радикальную точку зрения предло­жил В. И. Бакулин:
«Многие из них [простых людей] шли в лагеря или под расстрел по доносам
своих коллег по работе, соседей и т. д. на почве зависти, личного
недоброжелательства и т. п.»^3 .

^1 Getty J. A. «Excesses are not permitted*: Mass Terror and Stalinist
Gover­nance in the late 1930s//Russian review. 2002. № 1. (Vol. 61). P.
116,130.

^2 Юнге M., Биннер P. Как террор стал «большим»... С. 225, 233.

^3 Бакулин В. И. Кадровые чистки 1933-1938 годов в Кировской облас­ти //
Отечественная история. 2006. № 1. С. 152.


Иначе говоря, на должность стрелочников массовых операций на­значают
лесорубов, проходчиков, смазчиков, сцепщиков, разнорабо­чих и
счетоводов, сводящих бытовые счеты со своими товарищами по бараку,
лесной заимке, полевому стану, паровозному депо или конто­ре. Здесь
любопытна тенденция разделить террористические практи­ки и
централизованные указания, исходящие от высшей власти (в не­давно
опубликованной служебной переписке между партийными


инстанциями и НКВД можно обнаружить множество дополнитель­ных
доказательств тому, что именно Сталин был инициатором, орга­низатором и
верховным контролером большой чистки^1 ), свести эти практики к бытовым
актам. Действительно, в следственных делах можно обнаружить и доносы
«доброжелателей», и многочисленные справки от сельсоветов. Последняя из
виденных мною датируется 1957 годом: «Из родственников проверяемого
участников антонов­ской банды не было, раскулачиванию не подвергались»^2
. Все так, однако и ревностные начальники, и недобросовестные работники,
и завистливые соседи являются коренными обитателями советско­го мира во
всей его исторической протяженности. Но вот бюрокра­тически
организованные репрессии такого масштаба и жестокости свойственны
исключительно массовым операциям 1937-1938 гг. Другими словами,
политический и социальный смысл кулацкой операции остается загадочным и
таинственным в не меньшей мере, нежели истоки и цели большого террора.

В современной историографии преобладают исследования, опи­рающиеся на
комплексы документов, хранящихся в центральных ар­хивах Москвы:
Президентском, ГАРФе, ЦА ФСБ^3 .

^1 Здесь можно найти записку Сталина и Молотова об увеличении лимита
по кулацкой операции для Красноярского края и сталинские маргиналии на
телеграмме начальника Свердловского УНКВД Д. М. Дмитриева «Владими­рова
[директор Уралмашзавода] надо арестовать», и многочисленные
поста­новления Политбюро «Об антисоветских элементах», и разрешение
создать вторую тройку для г. Москвы и области «...в целях ускорения
рассмотрения дел по кулакам», и многое другое. См.: Лубянка. Сталин и
Главное управле­ние госбезопасности НКВД. 1937-1938. М.: МФД, 2004. С.
322-335.

^2 Лейбович О. Л. Дело Ивана Прокофьевича Шарапова //Лейбович О. Л. В
городе М. Пермь: РИО ПГТУ, 2005. С. 244.

^3 Детальный историографический обзор современных исследований
боль­шого террора представлен в кн.: Хлевнюк О. Большой террор в
1937-1938 гг. как проблема научной историографии. М., 2004; Хаустов В.,
Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936-1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009.
С. 13-25.


Характер источников, а это директивы, переписка между нарко­матом и ЦК,
отчеты из областных управлений, доклады с мест, запи­си совещаний при
наркоме, протоколы допросов командиров НКВД, памятные записки и пр.
определяют угол зрения историков — взгляд на террор «сверху», с
капитанского мостика. Исследователи терро­ра оперируют теми данными,
которыми располагали — пусть и не в полном объеме — организаторы
массовых операций. Это придает


масштабность исследованиям, позволяет учитывать оттенки мне­ний в высшем
руководстве, вскрыть процедуры бюрократических согласований, обнаружить
инициаторов тех или иных оперативных акций. Следует, однако, учесть, что
в 1937-1938 гг. наверх зачастую поступала дозированная и
отредактированная информация. Даже Н. И. Ежов утаивал от Сталина
компрометирующий материал на высокопоставленных сотрудников НКВД^1 .
Отчетность по массовым операциям — и не только на Украине — подгонялась
под рубрики приказа. Так, первые, самые поверхностные проверки альбомных
дел, поступивших из Свердловска в первые месяцы 1938 г., выявили, что
арестованные в ходе национальной операции латыши, немцы, финны оказались
бывшими кулаками русского происхождения.

«Из 4218 арестованных свердловским УНКВД по польской линии настоящих
поляков было только 390 человек, в то время как бывши­ми кулаками,
репрессирование которых должно было проводиться в рамках приказа №
00447, являлись 3798 человек. Из арестованных по латышской линии все 237
человек оказались бывшими кулаками, ла­тышей же среди них было лишь 12
человек и т. д. Кроме того, подав­ляющее число бывших кулаков на момент
ареста являлись рабочими, что ставило под сомнение оправданность их
репрессирования даже в рамках приказа № 00447»^2 .

То, что происходило в районных и городских отделах НКВД, с ка­питанского
мостика не было видно. А именно там работали непосред­ственные
исполнители оперативных приказов: младшие лейтенанты и сержанты
госбезопасности, в меру своих сил и умений переводящие директивы высшего
начальства на язык розыскных и следственных действий.

^1 См.: Петров И., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М:
РОССПЭН, 2008, С. 160-161.

^2 Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007. С. 445.

^3 Иванов В. Миссия ордена. СПб, 1997; Патов С. Сталинский террор в
Сибири 1928-1941. Новосибирск, 1997; Чухин И. Карелия-1937: идеология и
практика террора. Петрозаводск, 1994.

^4 Ватлин А. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в
Кун­цевском районе Московской области. М., 2005; Кириллов В. История
репрессий в Нижнетагильском регионе Урала. Т. 1: репрессии 1920-1930-х
гг. Н. Тагил, 1996.


Террористические практики в регионах (в республиках, краях и областях)
остаются менее изученными^3 . Городской уровень репрес­сий представлен
работами А. Ватлина и В. Кириллова^4 .


На наш взгляд, этих исследований недостаточно, чтобы восста­новить хотя
бы в некотором приближении ход, технологии и итоги массовой операции на
низовом уровне, там, где отбирались поименно жертвы, производились
аресты, осуществлялись — пусть упрощен­ные, но следственные действия,
готовились «альбомные справки», приводились в исполнение расстрельные
приговоры. Без чего, как нам представляется, нельзя понять место
массовых операций в общей карательной политике эпохи большого террора.

К этой проблеме авторы книги приближались медленно — с раз­ных отрезков
«delongueёигёе»^1 советской истории. Андрей Кабац-ков — от изучения
эпохи распада вплоть до второй половины 80-х гг.; Олег Лейбович и
Александр Чащухин — от исследования хрущевс­ких реформ, Анна Кимерлинг —
от исторической реконструкции политических кампаний 1940-1950 гг.,
Владислав Шабалин — от изучения внутрипартийных конфликтов второй
половины 1920 гг.; Сергей Шевырин исследовал эволюцию принудительного
труда в сороковые — пятидесятые годы; Александр Казанков разрабатывал
сугубо философские проблемы исторического познания, и только Анна
Колдушко и Галина Станковская занимались изучением поли­тических чисток
«кадровой революции» 1936-1938 гг. Что объединя­ло всех нас, кроме места
работы в Пермском государственном техни­ческом университете, так это
внимание к социальной истории, общее принятие идеи, что без выявления
культурных составляющих любого исторического действия наше знание о нем
не будет адекватным.

Интерес к изучению 1937 года пришел постепенно, под воздей­ствием самых
разных факторов, прежде всего — участия в подготовке сборников архивных
документов, частично затрагивающих этот пери­од^2 . В тексте,
предваряющем раздел «Большой террор 1930-х годов», один из будущих
авторов книги «Включен в операцию...» писал:

^1 «Delongueduree» (фр.) — продолжительный, долговременный.
Приме­нительно к историческим сюжетам часто переводится как «большая
исто­рия» или «долгая история». — Прим. ред.

^2 Политические репрессии в Прикамье. 1918—1980 гг.: Сборник
докумен­тов и материалов / Научн. рук. О. Л. Лейбович. Пермь: Пушка,
2004; Немцы в Прикамье. XX век. Т. 1. Архивные документы / Научн. рук.
О. Л. Лейбович. Пермь: Пушка, 2006.


«Действительно, тридцатые годы XX века несмываемо и памятно маркированы
1937-м. Все, что было до него, только первые действия исторической
драмы, развязка которой — неожиданная и крова­вая — приходится на этот
год. В 1937-м подведены итоги внутрипар­


тийных дискуссий, завершен спор об Октябре, поставлена последняя точка в
истории гражданской войны, раскрыты тайны социалисти­ческого
хозяйствования, явлен в своей чистоте и незамутненности проект
формирования нового человека. <...> Государственный тер­рор, два
десятилетия подряд применяемый к классово чуждым эле­ментам, был обращен
на партийные и советские кадры. Именно их истребляли прогрессивным
квадратно-гнездовым способом: по тер­риториальному, ведомственному,
служебному, должностному и на­циональному признаку.

Это не означает, что власти оставили в покое своих многочислен­ных
исторических врагов: зажиточных в прошлом крестьян, священ­нослужителей,
земских деятелей, либералов и социал-демократов меньшинства,
социалистов-революционеров, офицеров старой и бе­лой армий, бывших
дворян и нэпманов, реэмигрантов и пр. пр. пр.»^1 .

Из приведенного текста видно, что его автор являлся привержен­цем
парадигмы, согласно которой массовые операции лишь допол­няли
политическую чистку, но не являлись самостоятельной задачей «социальной
инженерии».

При изучении иных сюжетов советской истории репрессии 1937 г. возникали
постоянно — и в качестве маячившего где-то впе­реди окончательного
средства решения политических споров, и как навязчивая реминисценция,
всплывающая в сознании партийных кадров в поздние сороковые годы, и как
символ культа личности для общественного мнения эпохи «оттепели». Так
что на каком-то эта­пе собственных исторических исследований будущие
авторы кни­ги пришли к выводу о необходимости самостоятельного изучения
1937 г., несмотря на прежние предубеждения по отношению к этому сюжету:
мол, здесь все избито, истоптано, затерто. Выяснилось, что далеко не все.

Внешним толчком к созданию авторской группы, регулярно соби­равшейся на
семинары для проведения обмена мнениями и выработ­ки общей
объяснительной концепции, было предложение, поступив­шее от ассоциации
исследователей российского общества XX века: изучить проведение кулацкой
операции в границах современного Пермского края.

В 1937-1938 гг. его территория входила в Свердловскую область. По этой
причине документы областного управления НКВД оказа­лись для нас
недоступными. Мы были вынуждены избрать другой путь: приступили к
изучению архивно-следственных дел, заведен­


ных сотрудниками Свердловского УНКВД на лиц, подвергнутых репрессии в
ходе кулацкой операции. Опыт работы с такими источ­никами был накоплен в
процессе подготовки сборников докумен­тов, и начинали мы не с чистого
листа. Пермскими исследователями были уже сделаны первые шаги по
изучению большого террора на территории Прикамья. Кроме упомянутых ранее
работ М. А. Ива­новой, нужно назвать статьи Г. С. Мурсалимова, В. В.
Шабалина, Г. Ф. Станковской^1 .

Областной государственный общественно-политический архив (ГОПАПО)
выпустил многотомную книгу памяти «Годы террора», в которую были
занесены сведения о лицах, подвергнутых политичес­ким репрессиям за годы
советской власти. Одновременно сотрудни­ки архива совместно с пермским
отделением общества «Мемориал» под руководством А. Б. Суслова составили
обширную электронную базу данных, включающую ряд показателей, в том
числе социальное положение, образование, партийность, прежние судимости
и другие виды наказаний, национальность, возраст, время ареста и
осуждения, орган, принявший решение о репрессии. Директор архива М. Г.
Неча­ев предоставил нам возможность работать с базой данных. Т. В.
Бур-нышева отсортировала информацию в соответствии с исследователь­скими
задачами. Мы им искренне благодарны.

Для начала мы выделили круг лиц, осужденных областной трой­кой в
1937-1938 гг. Тройка, сформированная по приказу 00447, яв­лялась
инструментом, предназначенным исключительно для про­ведения кулацкой
операции. Лица, подвергнувшиеся репрессии по иным приказам или павшие
жертвой ударов по правотроцкистским заговорщическим центрам, осуждались
на смерть или длительные сроки заключения другими судебными коллегиями.
На тройку из жителей Прикамья было выставлено 7959 человек. Замечу
сра­зу, что уголовников в их числе нет, поскольку они до сегодняшнего
времени не реабилитированы.

^1 Шабалин В. «Вредители не всегда работали плохо...» // Годы террора.
Пермь: Здравствуй, 1998; Станковская Г. Ф. Как делали врагов народа //
Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Мурсалимов Г. С. 1937 год в
истории села Кояново // Политические репрессии в истории России. Пермь,
2000.


Кроме того, были проанализированы сопутствующие материалы: переписка
между партийными комитетами и отделами НКВД, прото­колы партийных
собраний, стенограммы пленумов, характеристики, редкие
архивно-следственные дела на сотрудников НКВД — участ­ников кулацкой
операции, выписки из показаний других работников


ежовского ведомства, осужденных в 1939-1941 гг. или допрошенных в
середине 50-х годов по поводу участия в репрессиях против
партий­но-хозяйственных кадров.

Благодаря консультациям, полученным от доцента кафедры культурологии Н.
В. Шушковой, мы смогли осуществить простей­шие статистические операции с
полученными сведениями: сделать кодировку профессий, построить линейные
распределения, произ­вести кросс-табуляцию — все это для того, чтобы
выявить сезонные колебания репрессий, установить зависимость
продолжительности следственных действий (неделя — три недели — месяц) от
времени ареста, социального положения, тяжести обвинения, выявить
корре­ляцию между уровнем квалификации (образования) обвиняемого и
характером наказания, сопоставить параметры исходных обвинений и
содержание приговора.

Круг источников определил угол зрения: исследовать операцию снизу: через
призму восприятия ее рядовых участников — охотников за людьми из
районных и городских отделов НКВД и их жертв.

Мы очень долго дискутировали и с Марком Юнге — куратором проекта от
Бохумского университета, и в своем кругу, по какому при­знаку объединять
людей, подвергшихся репрессии. Обсуждалось два варианта: воспользоваться
классификацией самого приказа или использовать социальные
идентификаторы, соответствующие ста­тистическим характеристикам,
примененным в переписи 1937 года. Говоря иначе, делить ли
репрессированных на бывших кулаков и бывших эсеров, жандармов и
карателей (так предлагал М. Юнге) или на рабочих, служащих, колхозников,
священнослужителей, едино­личников, кустарей, то есть по социальным
группировкам, к которым они на момент ареста принадлежали. В конечном
счете был выбран второй вариант, поскольку он не только освобождал нас
от необходи­мости заранее соглашаться с пунктами обвинения,
продиктованными следователями НКВД, но и позволял выявить, по каким
социальным группам был нанесен оперативный удар.

Надо заметить, что провести социальную демаркацию оказалось сложным
делом. Границы между работниками, принадлежащими к смежным видам
деятельности или отличающимися только фор­мально, служебным положением,
были весьма условными. Нянеч­ка в больнице — кто она? Служащая, как это
было занесено в базу данных из анкеты арестованного, или рабочая по роду
деятельности? В течение всей работы над проектом авторы соответствующих
разде­лов обменивались данными.


После того, как был очерчен круг «прооперированных» — так в одном из
рапортов по начальству назвали жертв кулацкой опера­ции — и выделены в
нем соответствующие секторы: рабочие, служа­щие, крестьяне,
священнослужители, в авторской группе были рас­пределены функции.

Общее научное руководство было возложено на О. Лейбовича, так же как и
подготовка двух статей — общей по операции и по роли НКВД в ее
реализации. Поиск, выявление и подготовка источни­ков — на Г.
Станковскую. Статистической обработкой данных зани­малась Н. Шушкова.
Тема репрессий против рабочих была закреплена за Андреем Кабацковым;
репрессий против крестьян — за Владисла­вом Шабалиным, против служащих —
за Анной Кимерлинг; против священнослужителей — за Александром
Казанковым; Анна Колдуш-ко занималась изучением роли партийных
организаций в проведении операции; советскими организациями
(прокуратурой и заводскими отделами по найму и увольнению) — Александр
Чащухин. Сергей Шевырин исследовал проведение операции в селе Кояново.

Предварительные результаты изысканий обсуждались в постоян­но
действующем семинаре, так что применительно к книге речь мо­жет идти,
действительно, о коллективном творчестве. Общность под­ходов закалялась
в непрерывных дискуссиях с Марком Юнге. Линия разногласий проходила по
следующим пунктам.

Была ли кулацкая операция в Прикамье особой, специфической акцией,
направленной на истребление социально вредных элемен­тов в деревне и в
городе, или только звеном в цепи террористических акций, задуманных и
реализованных высшей властью? Если бы ока­залась верной первая точка
зрения, то среди репрессированных кон-тингентов нельзя было бы
обнаружить ни служащих, ни тем более партийных работников; если бы
подтвердилась вторая, то мы бы на­шли в ней сплетенные следователями
социальные сети «амальгамы», охватывающие все общественные группировки
тогдашнего советско­го общества.

Кто направлял «карающую руку советского народа» против по­тенциальных
жертв? Председатели сельсоветов, колхозные бригади­ры и начальники
цехов, желающие избавиться раз и навсегда от нера­дивых и ноющих
работников, или эта рука действовала в автономном режиме? Главным
пунктом разногласий стала интерпретация приоб­щенных к делам справок из
сельсоветов. Сочиняли ли их под дик­товку сотрудников НКВД против уже
намеченных к изъятию людей или писали добровольно, более того,
инициативно на местах, чтобы привлечь внимание органов к подозрительным
гражданам?


Соответствовали ли лица, подвергнутые операции, контингентам,
обозначенным в приказе, или их заместили люди, попавшие под
реп­рессивный каток случайно, в силу служебного рвения сотрудников НКВД,
подстегиваемого своими командирами?

Наконец, каковы были итоги операции? Добились ли власти со­циального
оздоровления общества за счет удаления из него вредных элементов, или
все вернулось к statusquoante?

Ответам на все эти вопросы и посвящена монография.

Структура книги соответствует ее замыслу. Она открывается главой о
кулацкой операции на территории Прикамья: ее действую­щие лица,
сценарии, технологии и итоги. В последующих главах ре­конструируется ход
репрессий против рабочих, служащих, колхозни­ков, священнослужителей. В
особой главе рассмотрен ход операции в селе Кояново. Затем анализируется
участие в операции партийных, советских и карательных ведомств. В
итоговой части монографии формулируются некоторые выводы, касающиеся
общего смысла ку­лацкой операции.

Мы благодарны директору ГОПАПО М. Г. Нечаеву, сотрудникам архива Т. В.
Безденежных, Т. В. Бурнышевой, И. Ю. Федоровой за тесное и бескорыстное
сотрудничество.


«ТРОЦКИСТСКАЯ ОПЕРАЦИЯ» НА УРАЛЕ



После XX съезда бывший сотрудник органов вспомнил на до­просе, как в
августе 37 года по коридору Свердловского управле­ния НКВД волокли
окровавленного секретаря Чусовского горкома ВКП(б) М. В. Мальцева,
кричавшего: «Что вы делаете, чекисты?»^1 . На этот вопрос вряд ли могли
тогда ответить не только жертвы, но и исполнители московских директив.
Ведь совсем недавно местные партийные вожди обладали иммунитетом по
отношению к подчи­ненным им территориальным органам НКВД. Партийные
генералы вместе с командармами индустрии были окружены почетом, их
вы­ход на люди был торжественным актом, насыщенным обрядовыми церемониями.

* * *

В один из будничных дней 1936 г. по Перми проследовала празд­нично
украшенная автоколонна. Звучали оркестры. Тридцать отмы­тых машин — по
всей видимости, весь исправный автопарк горо­да — двигались строго на
восток от железнодорожной станции к го­роду Молотово. Уличные зеваки,
сбежавшиеся поглазеть на необыч­ное зрелище, ожидали увидеть
героев-летчиков или челюскинцев. Не случилось. В автомобилях сидели
совсем другие люди. Сопровождае­мый почетным эскортом, возвращался из
сочинского курорта на мес­то службы директор завода им. Молотова П. К.
Премудров^2 .

^1 Из протокола допроса Кривоногова Николая Николаевича. Г. Моло­тов.
31.08.1956 г. //ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13678. Л. 56.

^2 См.: Из протокола заседания пленума Молотовского горкома ВКП(б).
27.03-1.04.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 53. Л. 20.


Это событие, вскользь упомянутое в двух-трех документах, да и то
составленных в следующем, тридцать седьмом году, тем не менее
заслуживает, на наш взгляд, внимания историков, исследующих со­ветскую
эпоху. В нем обнаруживает себя одна из характерных черт социальной жизни
в тридцатых годах: повсеместно организуемые


номенклатурными работниками культовые практики. Под ними мы понимаем
особые символические акты, выражающие отношения гос­подства —
подчинения. Особенность их заключается прежде всего в том, что они
совершаются в соответствии с установившимся каноном, в котором в
современных формах проявляются древнейшие социо­культурные архетипы^1 .
Более того, воспроизводятся с учетом новых технических возможностей
античные церемонии. Автоколонна, про­грохотавшая по тихому городу,
вызывает в памяти не только чество­вание покорителей Севера в столичной
Москве, но и триумфальное шествие по Риму победоносных полководцев.

^1 О содержании культурных архетипов см.: Кабацкое А., Лейбович О.
Со­циокультурный архетип: к определению термина // Временные координаты
культуры. Пермь, 2006. С. 110-123.

^2 См.: Файнбург 3. И. Не сотвори себе кумира. М, 1991; Хлевнюк О. В.
По­литбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996;
Громов Е. Сталин. Власть и искусство. М.,1998; Осмыслить культ Сталина.
М., 1989; ВолкогоновД. Сталин. М., 1992.

^3 См.: СССР. Административно-территориальное деление союзных
рес­публик. М., 1951. С. 354-453.


Объектом культовых практик в тридцатые годы — и в этом их сле­дующая
особенность — является не только верховный вождь, но и другие лица, в
том числе и директор крупного военного завода. Ина­че говоря, мы
наблюдаем дисперсию указанных практик по террито­риальному и
ведомственному принципу. В исторических исследова­ниях, посвященных
культовой тематике, в соответствии с партийной традицией
преимущественное внимание уделяется культу вождя: его генезису,
историческим корням и функциям^2 . В этом есть смысл: культ Сталина был
и продолжительней по времени, и более тщатель­но разработанным, он
подвергался модификациям, в конечном счете, был более внушительным.
Сотни статуй, тысячи бюстов, миллионы портретов, таблички на главных
улицах и площадях. В «Алфавит­ном указателе» крупных населенных пунктов
СССР за 1951 год со­держится 76 упоминаний Сталина. За ним следуют В. М.
Молотов (36 раз), Каганович (30), Ворошилов (25)^3 . В литературе
встречаются указания на то, что сталинский пантеон был представлен
многофи­гурной композицией, выстраиваемой вокруг главного действующе­го
партийного божества: «...Важным отличием СССР от нацистской Германии
было то, что здесь, по крайней мере, в 1930-е годы, наряду с грандиозным
культом вождя № 1 — Сталина — существовали и под­


держивались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше —
Молотова, Ворошилова, Кагановича»^1 .

Кроме сталинских соратников культовые поклонения полага­лись и его
наместникам вроде Ивана Кабакова, начальствовавшего на Урале^2 . В его
честь называли колхозы и совхозы. «В тридцать пя­том пришла разнарядка
на один город. Надеждинск переименовали в Кабаковск»^3 .

Местным культам до сих пор не придается должного значения в исторической
литературе. Да и сами культовые практики или пол­ностью игнорируются в
исследованиях советского социализма, или рассматриваются как
третьестепенное, надстроечное явление, порож­денное сталинским
произволом и усиленное дурным вкусом работ­ников агитпропа.

На наш взгляд, такой подход является неверным. Он исключает из
исторического анализа обрядовую сторону советской жизни, оказы­вавшую в
некоторых случаях доминирующее влияние на публичное поведение людей. Мы
согласны с мнением М. Чегодаевой, что в ста­линскую эпоху «...реальное
человеческое бытие оказалось как бы не существующим, а взамен его
ежеминутно, ежечасно творился некий спектакль, тщательно
отрепетированная, продуманная до мельчай­ших деталей мистерия...»^4 .

^1 Соколов Б. Сталин. Власть и кровь. М., 2004. С. 170.

^2 Иван Дмитриевич Кабаков с 1930 г. работал первым секретарем
Урал-обкома, а с 1934 г. — первым секретарем Свердловского обкома
ВКП(б). Член ЦК ВКП(б). Репрессирован в 1937 г. См.: Романов В. Я. Иван
Кабаков. Свердловск, 1965.

^3 Базаров А. Дурелом, или господа колхозники. Кн. 2. Курган, 1997. С.
238.

^4 Чегодаева М. Два лика времени. 1939. Один год сталинской эпохи. М.,
2001. С. 7. О роли театра как важнейшего из искусств, посредством
ко­торого только и можно осуществлять идейное воздействие на человека,
«...охватить многие миллионы людей». См. также: Речь Сталина на
собра­нии писателей-коммунистов на квартире Горького 20 октября 1932
года // Максименков Л. Очерки номенклатурной истории советской
литературы (1932-1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие //
Вопросы литературы. 2003. № 4.


Кроме того, для понимания масштабных исторических процессов кажется
необходимым представить их в человеческом измерении, то есть, говоря
словами ранее цитированного автора, «...попытаться про­никнуть в
психологию "варваров", носителей своей, пусть первобыт­


ной, но духовной субстанции»^1 . «Варварами» М. Чегодаева называет
партийных активистов первого послереволюционного призыва. Для того чтобы
понять, как функционировала сталинская система, следу­ет учитывать,
изучать как субъективный мир ее агентов, так и риту­альные формы
отправления власти. Такие возможности открывает историческая
антропология, которая «...охватывает все новые облас­ти исследования,
такие как изучение тела, жестов, устного слова, ри­туала, символики и т.
п.»^2 .

С антропологической точки зрения, торжественный проезд по городу в
сопровождении начальственной свиты («...целая серия работников поехала
встречать его с цветами, в том числе и я, как кур во щи попал», —
винился перед делегатами конференции в мае 1937 г. секретарь
молотовского горкома)^3 теряет, конечно, обаяние исторического анекдота,
но приобретает более глубокий смысл. Его можно рассматривать как
символический акт, характеризующий представление местного
номенклатурного сообщества о способах публичной презентации своего
социального положения и властных полномочий.

Изучение культовых практик, реализуемых номенклатурой в се­редине 30-х
годов, до начала большого террора, представляет осо­бый интерес в связи
с тем, что позволяет исследовать технологию сталинской власти в процессе
ее формирования, распространения и отвердевания, иначе говоря, в ее
экспериментальный период. Мож­но увидеть, как первоначально, в середине
тридцатых ставился этот спектакль, какие формы предшествовали
установившемуся впос­ледствии канону, как исполняли свои роли артисты
второго плана, не догадывавшиеся о том, что они участвуют в репетициях,
а вовсе не в премьерных представлениях.

В практиках такого рода всегда участвуют две стороны: объект культа,
выстраивающий свое публичное поведение таким образом, чтобы оно внушало
почтение и страх, а также строители и хранители культа из числа рядовых
номенклатурщиков, создающих, а впослед­ствии оберегающих авторитет
своего патрона.

^1 Чегодаева М. Указ. соч. С. 15.

^2 Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. С. 297.

^3 Протокол заседаний городской партийной конференции. Г. Молотово.
Май, 1937 // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 49. Л. 46.


Исторические источники, которыми мы пользовались, скудны и разрозненны.
Мы не смогли обнаружить в архивах ни каких-либо


циркуляров, утверждающих единоличную власть первых секретарей над
партийными комитетами, ни регламентов, тщательно, по пунктам
расписывающих принудительные этикетные формы: продолжитель­ность оваций,
величину портретов, частоту упоминаний в прессе^1 . Ничего подобного не
предполагали ни устав ВКП(б), принятый сов­сем в иную эпоху, ни решения
партийных съездов. Все они толковали о демократическом централизме,
развитии внутрипартийной демок­ратии, железной дисциплине, обязательной
для всех членов партии, скромности и принципиальности. Разве что
оброненное вскользь за­мечание Сталина: «Обрядность казалась мне не
лишней, — ибо она импонирует, внушает уважение»^2 , — шло вразрез с
письменной тра­дицией. Презентационные материалы в печати — газетах
«Уральский рабочий», «Звезда», в заводских и районных многотиражках —
со­хранились далеко не полностью. Портреты зачастую вымараны или
вырезаны; доклады и приветствия изъяты. Мы так и не нашли журна­лы, в
«...которых Ян, Премудрое и Шиляев выпускаются как "вожди" мирового
пролетариата»^3 .

^1 А. Базаров цитирует документ более позднего происхождения,
повес­твующий об устных инструкциях: «Надо принять все меры к тому —
скажу про порядки челябинские, — чтобы создать большой авторитет
Рындину. Когда Рындин входит в зал, надо вставать, устраивать овации,
кричать "ура" и в начале доклада, и в конце. Если кричат: "Да
здравствует Сталин!", то по­том надо обязательно кричать "Да здравствует
вождь челябинских комму­нистов и большевиков Рындин!". После доклада
надо обязательно подходить и хвалить доклад, а если он говорит о
документах ЦК, то сказать, что прежде не было ясно ничего, а теперь все
ясно. Обязательно посылать из районов поздравительные телеграммы, а все
свои выступления заканчивать хвалой Рындину». Базаров А. Указ. соч. С. 326.

^2 О Ленине. Сборник воспоминаний. М, 1924. С. 4.

^3 Из протокола заседания пленума Молотовского горкома ВКП(б).
27.03-1.04.1937 // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 53. Л. 20. Г. Г. Ян - в
про­шлом секретарь Молотовского горкома партии. В марте 1937 г. —
заведу­ющий промышленным отделом Свердловского обкома ВКП(б), член бюро.
Арестован в июне — расстрелян в августе того же года. ГОПАПО. Ф. 641/1.
On. 1. Д. 16213. С. 135-136. Сведений о Шиляеве обнаружить не удалось.


И только в материалах партийных собраний, сопровождавших кад­ровую
революцию 1937-1938 гг., содержатся несистематизированные, часто
случайные сведения о культовых практиках, складывавшихся вокруг падших
вождей областного или районного масштаба, да в де­ловых документах
мелькают знакомые имена: совхоз имени Кабакова, пароход «Кабаков», цирк
имени Премудрова, кинотеатр имени Яна.


Немногословность источников, как кажется, коренится в естест­венности
культовых практик, естественности настолько органичной, что уже не
нуждавшейся в каких-то особых предписаниях и уж тем более в рефлексии
или критике. Можно предположить, что культо­вые практики составляли
неотъемлемую часть повседневного быто­вания партийной номенклатуры по
причинам, которые мы собираем­ся обсудить далее.

Сейчас же мы попытаемся вычленить и систематизировать струк­турные
элементы местных культов в их внутренней взаимосвязи.

Однако прежде необходимо сделать еще одно предварительное замечание,
касающееся участников культовых практик. Это были в большинстве своем
малообразованные, бедно одетые, полуголодные, во всяком случае, не
изжившие чувства голода люди, живущие за счет начальственных подачек и
узаконенных обычаем самовольных поборов. Диагоналевые брюки, пошитые в
милицейском ателье из форменного сукна, полпуда свинины,
позаимствованные в местном совхозе, обед на дармовщинку в столовой для
ИТР — вот масштабы притязаний тогдашних начальников средней руки.
Процитируем до­кумент: «Из фондов хлебозакупа и промтоваров ... т.
Пасынков [пер­вый секретарь Карагайского райкома ВКП(б)] ... приобрел
валенки, костюм, пальто и т. д. Т. Постников — второй секретарь —
пальто, на­чальник РОМ т. Вюхов — на костюм жене»^1 . Патефон с
пластинками и мотоцикл с коляской — высшие экономические награды,
вручае­мые наркоматами. «Лично я не давал мотоцикл Козлову. Мотоцикл был
вручен по распоряжению главка», — оправдывался директор Лысьвенского
завода, обвиненный своими товарищами по партии в тесных связях с
разоблаченным секретарем горкома^2 .

^1 Докладная записка о первом секретаре Карагайского райкома ВКП(б) т.
Пасынкове. 1938 // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 33. Д. 155. Л. 41.

^2 Приложение к протоколу № 3 1 заседания пленума ГК ВКП(б) от 10-11
июля 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 85. Оп. 19. Д. 5. Л. 55.


Патриархальность нравов, проявившаяся в обычае кормления за счет
подвластного населения, указывает на особенности номенкла­турной
культуры, далекой и от бюрократического идеала, и от тра­диций
большевистского подполья. Вот характерный эпизод. 12 сен­тября 1934 г. в
«Правде» появилась заметка о незаконных поборах денежных средств с
хозяйственных организаций в кассу Пермского горкома ВКП(б) и лечебной
комиссии, разбазаривании партийных и государственных средств и
самоснабжении руководителей горкома. Проверкой партколлегии при
уполномоченном комиссии партий­


ного контроля по Свердловской области факты, указанные в газете,
подтвердились:

«Проверкой было установлено, что руководством горкома в лице секретаря
горкома Корсунова и членов бюро горкома Трубина и Стар­кова путем
незаконных поборов в течение 1933 и 1934 года собрано с хозяйственных и
других организаций 740 тыс. руб. Кроме того, не сданы государству
денежные средства, поступившие от сотрудников горкома по подоходному
налогу и культсбору — 24497 руб. 22 коп., и на приобретение облигаций
государственного займа — 2631 руб. 10 коп., а также незаконно получено
15 тыс. руб. отчислений в мест­ный бюджет от прибылей коммунальных
предприятий». Собранные средства расходовались на содержание
сверхштатного аппарата гор­кома и «...растранжиривались на
удовлетворение личных потреб­ностей отдельных работников горкома, а
именно: на преподношения подарков, выдачу денежных пособий, которые для
отдельных лиц выразились в суммах от 3 до 5 тыс. руб., и оплату счетов
по покупкам продуктов и вин для них, а также разворовывались жуликами и
раз­ложившимися элементами, находившимися под покровительством
перерожденцев и использовавшимися ими для прикрытия своих пре­ступных
проделок».

В результате проведенной проверки материалы о злоупотреблени­ях
секретаря Пермского горкома ВКП(б) Корсунова были переданы в Комиссию
партийного контроля при ЦК ВКП(б); председатель Пермского горсовета
Гайдук «за нарушение железной дисциплины партии и государства и
злоупотребление служебным положением» получил строгий выговор и был снят
с занимаемого поста; бывший заведующий культпропа горкома ВКП(б) Трубин
«за участие в по­борах, самоснабжение и рвачество, за систематическое
пьянство и некоммунистическое отношение к семье» был исключен из рядов
ВКП(б); председатель ревкомиссии Лифанов за примиренчество получил
строгий выговор с предупреждением. Были сняты с работы также
ответственный секретарь Горсовета Нечаев и заместитель сек­ретаря
горкома Старков, члену бюро горкома ВКП(б) Бабкину был объявлен выговор,
членам бюро горкома Яковлеву, Сотникову и Ло-сос — поставлено на вид^1 .

^1 ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1158. Л. 1-4.


В публичном поведении номенклатурных работников явно пер­венствует
стихийная, грубая страсть повелевать в своей самой перво­бытной форме,
порожденная не только войной и разрухой, но также и исконными
представлениями о естественном начальственном праве.


Тонкий слой освоенной партийной культуры оказался не в состоянии
вытеснить укорененные в поколениях властные архетипы, что про­явилось
также и во взаимоотношениях внутри номенклатурного со­общества^1 .
«Советский режим, — по замечанию А. Безансона, — вы­звал все архаичное в
русской истории...»^2 .

Областной руководитель вел себя по-сталински.

«Кабаков фактически был иконой Свердловской партийной орга­низации, все
обожествлялось, все преклонялось перед словами, перед предложениями и т.
д.»^3 . Начальник Кизелугля Ершов вспоминал: «Кабакова встречали и
провожали стоя»^4 . В официальных учрежде­ниях висели его портреты.
Приличным считалось и устраивать де­монстрацию в свою честь «с
возгласами: "Да здравствует Ян!", "Ура!" с оркестрами, музыкой и т.
д.»^5 , и организовать личный музей^6 . И по­являлись на людях партийные
вожди, сопровождаемые комиссарами охраны. «Кабакова и Пшеницына охраняли
НКВД, спрашивали у по­мощников, что давали в столовой, какой чай, органы
НКВД проверя­ли продукты, чтобы не отравили, и боялись за их судьбы...»^7 .

^1 О значении архаики в политической культуре Советской России в
пер­вые годы после революции см.: Кимерлинг А. С. Презентация
большевизма в 1919 году. // Молодежная наука Прикамья. Сб. научных
трудов. Вып. 3. Пермь, 2003. С. 53-58.

^2 Безансон А. Советское настоящее и русское прошлое. М., 1998. С. 69.

^3 XV внеочередной пленум обкома. Стенограмма. 22-23 мая 1937 г. //
ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 26. Л. 38.

^4 Протокол собрания районного партактива Кизеловской
парторганиза­ции. 26 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 51. Л. 33.

^5 Из доклада Высочиненко, май 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д.
49. Л. 46.

^6 Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. //
ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 57.

^7 Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. //
ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 57.

^8 Стенограмма VI городской партийной конференции 26 мая 1937 г. //
ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 61.


Портреты, овации, парадные кортежи (встречать Кабакова в Перми выезжало
50 машин)^8 — все это касалось обрядной стороны власти. Но и решения И.
Д. Кабаков также принимал, сообразуясь со сталинским образцом. «Никакого
коллегиального решения вопросов в обкоме партии ... не было, а все
вопросы решал Кабаков, и, как пра­вило, если не было проекта по
какому-либо вопросу, Кабаков диктует


стенографистке, она записывает и принимают, даже не спрашивали нередко у
членов бюро,... решение принималось. Слово Кабакова, по существу, было
законом. <...> Ничего нельзя было решать,... никто не говорит, Кабаков
начинает, Кабаков кончает»^1 .

Грубость в общении с подчиненными и с обычными гражданами была обычным
делом. Подчиненные жаловались, что на просьбы о помощи получали клички
«бездельника», «дурака»^2 . «С садистским удовольствием секретарей
райкомов при подведении итогов провер­ки партийных документов Ковалев,
Лапидус, Пшеницын, Ян назы­вали и "чермозский князек", и "предводитель
дворянства"»^3 . При этом всякая критика — и «снизу» и «сверху» —
пресекалась почти мгновенно. Так, на собрании партийного актива
Молотовского гор­кома ВКП(б) в мае 1937 г. обсуждался факт «зажима
самокритики». Вспомнили, как поступили с коммунистом, осмелившимся на
активе высказать крамольную мысль: «...как мог сидеть во главе
облисполко­ма враг народа как Головин, и его не замечал секретарь обкома
т. Ка­баков». Последствия этого смелого высказывания были печальными:
незадачливого оратора стащили с трибуны, отобрали партийный би­лет, а
позднее исключили из партии^4 .

Заседания пленумов обкома порой превращались в спектакли, посвященные
публичному унижению подчиненных. Вот отрывок из стенограммы пленума
обкома ВКП(б). Январь 1937 года:

^1 XV внеочередной пленум обкома. 22-23 мая 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4.
Оп. 15. Д. 26. Л. 28-29, 72.

^2 Справка о критике работы и разоблачении врагов народа на собрании
партактива в Первоуральске (26-28 мая 1937 г.) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15.
Д. 103. Л. 126.

^3 Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф.4.
Оп. 15. Д. 3. Л. 149.

^4 ГОПАПО. Ф. 620. Оп. 17. Д. 57. Л. 33.

^5 В телеграмме речь идет о политических ошибках, допущенных
пар­торганизацией, ее руководством, горкомом, бюро, о фактах ослабления
ре­волюционной бдительности, о низком уровне большевистской самокритики
в парторганизации.


«_Смирнов:_ Иван Дмитриевич [Кабаков — А. К., О. Л.] вчера в сво­ем
докладе подверг чрезмерно резкой критике факт присылки теле­граммы^5
нашей городской партийной конференцией на имя обкома партии.... Наша
городская партийная конференция не носила харак­тера парадности и
шумихи, а была серьезным шагом вперед в жизни нашей партийной организации.


_Пшеницын:_И чуть ли не предвосхитила решений ЦК.

_Смирнов:_Нет, т. Пшеницын, наша конференция [не] предвосхити­ла решений
ЦК. Конференция прошла под знаком повышения боль­шевистской
бдительности, под знаком развертывания самокритики.

_Ян:_Одним словом, ты выступаешь в качестве вчерашнего бойца.

_Смирнов:_В качестве какого бойца я выступаю, я скажу ниже.

_Ян:_Вот если ты прочтешь, что гуси спасли Рим, тебе станет по­нятно.

_Кузнецов:_Почему сие надо телеграммой сообщать? _Смирнов:_ Я целиком
согласен, что сам факт объективно расценен т. Кабаковым совершенно
правильно, и мне кажется... _Кузнецов:_ Не объективно, а партийно.

_Смирнов:_Я согласен с этой поправкой. Самый факт посылки те­леграммы. В
этом факте отражается... _Кабаков:_ Подхалимство.

_Смирнов:_Не подхалимство, а то, что наша партийная организация не
преодолела еще...

_Пшеницын:_Угодничества.

_Смирнов:_Той инерции, которая сложилась годами. _Пшеницын:_ Не инерция,
а угодничество здесь»^1 .

Публичные акты сопровождались приватными:

«Не было ни одного почти совещания, заседания, когда после это­го
совещания или заседания Кабаковым не намечалась бы группа лиц, которая
приглашалась к нему, и там эта группа пьянствовала, причем существовало
у некоторых такое понятие, что до того момента он еще не принят, он еще
не признан, пока его не пригласили на это заседа­ние. Вот уже когда
пригласили, значит, его признали»^2 . Такие же бан­кеты организовывали
на местах и секретари более низкого ранга.

^1 Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д.
17. Л. 104-105.

^2 Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4.
Оп. 15. Д. 2. Л. 78.


Мы ничего не знаем о том, что представляли собой так часто упо­минаемые
в протоколах партийных собраний банкеты на квартирах у местных
начальников. Если бы не устные рассказы Н. С. Хрущева, мы бы до сих пор
воображали себе и сталинские обеды скучными товари­щескими посиделками у
самовара с чаем. Участники торжественных ужинов у Благонравова (Коми
Округ) или Бушманова (Чердынь) вос­поминаний на эту тему не оставили.
Некоторые из них представляли


начальству объяснительные записки очень похожего содержания: бы­вали
редко, сидели недолго, пили мало. Как все происходило на самом деле, из
такого рода текстов не выяснить. В материалах Кизеловского горкома
ВКП(б) за 1937 г. нам удалось, однако, обнаружить любопыт­ный документ,
очень живо изображающий обеденные нравы руково­дящих работников среднего
звена: начальника и парторга шахты, чи­новников из треста и пр. Речь
идет о докладной записке, сочиненной заведующей столовой и подписанной
также подавальщицей. Документ небольшой и заслуживает того, чтобы
привести его здесь целиком, предварительно изменив фамилии главных
действующих лиц:



ДОКЛАДНАЯ

1 февраля 1937 Баранов мне позвонил в столовую, чтобы я пригото­вила
обед человек на 6. Его приказание было выполнено, но т. к. я должна была
выехать в Кизел, обед начался без меня часов в 7 вечера. Из Кизела я
вернулась в 1-ом часу ночи и зашла прямо в столовую, там застала
Баранова, Чернова, Борш-Компанеец и одна какая-то из Главугля — зо­вут
Зоя Александровна. Они все были сильно пьяные. Потребовали от меня
яблоков и мандарин. Я заявила, что яблоков нет, и ночью достать негде.
Баранов вторично потребовал от меня и сказал, что мои прика­зания должны
быть выполнены в любое время дня и ночи. После этого я позвонила
Гробишеву, он вызвал завмага Повышева, и при упорстве ох­ранника открыли
магазин и выдали мне 6 кг яблок. Просьба Баранова и присутствующего тут
же Чернова с компанией была выполнена.

В 3 часа с половиной ночи «гости» уехали. Остались Чернов и Бара­нов и
позвали к себе меня, а потом Быкову. Нас заставляли пить, а затем
предлагали под угрозой оружия (Баранов с браунингом) удовлетворить их
страсти. На наши возражения, они нас оскорбляли нецензурными словами,
угрожая выгнать с работы. Когда Баранов наставлял на меня браунинг, я
его выхватила и хотела передать в НКВД, но Чернов мне заявил, чтобы
браунинг отдала ему, что его я носить не имею права.

На другой день 2 февраля в 2 часа дня Баранов вызвал меня в каби­нет и
велел обо всем молчать. Чернов занял другую политику. Он вся­чески
подкапывался для того, чтобы снять меня с работы. 18 марта я с работы
была снята. Обо всем этом я сообщила Никуленкову, но он обо всем умолчал.

^1 В партком шахты им. Калинина 9.07.1937 // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д.
114. Л. 232.


Подписи^1 .


Мы далеки от мысли, что торжественные обеды у партийных на­чальников
проходили так всегда. Скорее всего, бывало иначе, менее разнузданно, не
так пьяно, без «удовлетворения страстей» под ду­лом браунинга. В
показаниях арестованных партийцев фигурирует т. н. «салон Чудновского».
Следователи пытались обнаружить кра­молу — гнездо заговорщиков. Все было
куда как проще: «Кроме вы­пивки и закуски никаких разговоров не было»^1
. На квартире пред­седателя областного суда местные начальники
устраивали вечера с танцами, разговорами и вином. Все было чинно,
по-мещански. «Что там было? Он [Чудновский. — А. К., О. Л.] никакого
доклада не де­лал, был я, Медников с женой, Степанов с женой, Лапидус с
женой, они все сидели и болтали, а я сидел в стороне, он мне показывал
фотографии»^2 .

В Кизеле нравы были грубее. В цитированном письме речь идет о заурядном
случае. Заявление написано спустя пять месяцев после позднего обеда,
когда его главный организатор был уже арестован. Судя по общей простоте
нравов, можно предположить, что и началь­ственные банкеты мало
напоминали торжественные и чинные обеды воспитанных партийной
дисциплиной руководящих товарищей, ско­рее обыкновенные попойки. «В
празднование 1 мая в Краснокамске ответственные работники устроили
коллективную пьянку с избиени­ем. <...> Секретарь райкома Денисов избил
свою жену Директор бум-комбината Погожев свою жену тоже избил. <...> В
силу этого жена Денисова Елена Трофимовна, делегат III Краснокамской
партийной конференции, не могла быть на последней»^3 .

Впрочем, местные культовые практики в одном пункте отлича­лись от
оригинала. Мы имеем в виду роль жен ответственных това­рищей в
осуществлении власти. О ней документы упоминают скупо и неохотно. Тем не
менее, все-таки упоминают:

^1 Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д.
19. Л. 169.

^2 Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д.
20. Л. 24.

^3 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 33. Д. 155. Л. 52.


«Находясь в доме отдыха актива, жена Дьячкова [Дьячков — за­ведующий
Лечебной комиссией] буквально издевалась над обслу­живающим персоналом,
требуя давать поджаренное мороженое и подогретую окрошку Это проходило
на глазах коммунистов, отды­хающих в доме отдыха, об этом знал директор
дома отдыхано ник­


то на эти безобразия не реагировал»^1 . Изучение культовых практик
бросает иной свет на организацию власти, сложившуюся к середине
тридцатых годов. Если брать во внимание ее обрядовую сторону, то на
память приходит образ матрешки, составленной из множества «Сталиных»
разного размера. Причем все начальственные фигуры областного и районного
масштаба помещены в одну-единственную оболочку — и только в ней они
имеют значение. Их управленческие практики — прямое подражание властным
техникам, выработанным и апробированным в сталинском кабинете. И точно
такие же кабине­ты они создают для себя — в области, в районе или на
заводе. Овации в свой адрес, собственные портреты на стенах в казенных
помещени­ях, вождистский стиль руководства могут расцениваться как
симво­лы их властной самодостаточности.

Такая организация мало напоминает скрепленную винтами маши­ну,
приводимую в действие главным рычагом, соединенным прочны­ми ремнями с
многочисленными шестеренками, совершающими свои обороты по заданным
алгоритмам. Мы наблюдаем в ней власт­ную иерархию, но не обнаруживаем ни
рационального распределе­ния функций, ни правильной субординации. Все
узлы властного агрегата движутся на свой лад, повторяя, как умеют,
движения глав­ного механизма.

Это не бюрократическая, а скорее удельная партийная система. Советское
хозяйство середины тридцатых годов кажется, с обрядо­вой точки зрения,
не громадной фабрикой, поделенной на множество цехов и отделов, но
большой вотчиной, складывающейся из вотчин малых — краевых, городских,
районных...

Из просмотренных нами документов бесспорным представля­ется тот факт,
что кадровые перемещения, формально являвшиеся прерогативой центральных
властей, на практике, как правило, ре­гулировались областными партийными
и промышленными «удель­ными князьями».

^1 Стенограмма VI городской партийной конференции. Г. Пермь. 26.05.1937
г.// ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 38.


Очевидным кажется и то обстоятельство, что местные культы практиковались
с согласия Москвы. ЦК давал санкцию на переиме­нование городов и
совхозов; до 1937 года центральная пресса «не замечала» ни парадных
портретов обкомовских секретарей в офици­альных помещениях, ни
торжественных манифестаций в их честь, ни славословий в местных газетах.
Вряд ли такая позиция может быть объяснима только снисходительным
отношением Сталина к неразви­


тому вкусу партийных работников, а с ними и рабочих масс^1 . В ней
наблюдается и политический расчет. Москва до поры до времени по меньшей
мере мирилась с существованием местных культов, до боль­шого террора не
делая ничего, чтобы их свести на нет или хотя бы умерить. По мнению О.
В. Хлевнюка, формирование местных куль­тов поощрялось Сталиным^2 .

Заметим также, что областная и городская номенклатура участво­вала в
культовых практиках с большим рвением и самоотдачей. Иван Кабаков ничего
не имел против того, чтобы быть одновременно чело­веком и пароходом.

Попытаемся понять причины, побуждавшие партийных чиновни­ков с
энтузиазмом разыгрывать патетические сцены, покорно прини­мать угодливые
позы, следовать унизительному протоколу, терпеть оскорбления и греметь
овациями по сигналу распорядителя, более того, проделывать все эти
фигуры и кунштюки по отношению к мест­ному хозяину, как правило, не
обладавшему никакими харизматичес­кими достоинствами. Да и сами вожди
областного или городского масштаба — люди в большинстве своем
трезвомыслящие, поднато­ревшие в аппаратных искусствах, по-человечески
совсем не глупые, казалось, должны были понимать, что роли, которые они
разыгрыва­ют на публике, по большому счету нелепы, ритуалы пусты,
восхвале­ния фальшивы и холодны. И сами словосочетания вроде «цирк
име­ни товарища Премудрова» отдают фарсом.

^1 См.: Фейхтвангер Л. Москва. 1937. М., 1937. С. 64.

^2 См.: Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в
тридцатые годы. М., 1996. С. 217.


На первый взгляд кажется, что речь идет только о простом под­ражании.
Местная номенклатура скрупулезно и бездумно повторя­ет ритуальные
действия, инициированные и институализированные кремлевскими вождями.
Ночные обеды у Кабакова — это калька ноч­ных обедов у Сталина. Нарочитая
грубость — имитация знаменитой сталинской грубости. Верховная власть
конструирует образцы по­литического поведения, ее агенты некритично
следуют ее прописям, даже не пытаясь выработать или сохранить
собственный стиль. Цере­монии, убранство, одежда, речевые обороты — все
это скопировано в отношении один к одному с поведенческих форм,
представленных на партийных съездах, пленумах, совещаниях широких и
узких. Все это настолько очевидно, что не требует особых доказательств.
Проблематичным является иное: в чем культурная причина такой


восприимчивости, способности принимать в готовом виде поведен­ческие
эталоны авторитарного типа.

Отметим, что все номенклатурные лица — новички во власти, чи­новники в
первом поколении, лишенные каких бы то ни было тради­ций в
управленческой деятельности, прошедшие первичную социа­лизацию в
патриархальной крестьянской или мещанской среде. Их пролетарское
происхождение, занесенное в анкеты, в большинстве случаев заблуждение,
иногда добросовестное. Потомственных фаб­ричных пролетариев среди них
можно сосчитать по пальцам одной руки. И рабочими они были очень
недолго, так что индустриальная культура — вкупе с культурой городской —
осталась для них чем-то чуждым, непонятным и враждебным. Их культурные
ориентиры при­надлежали традиционному миру с присущими ему
авторитарностью, недоверием к интеллигенции, партикуляризмом,
«...пристрастием ко всему, что импозантно»^1 .

В какой-то степени культовые практики соответствовали пред­ставлениям
широких масс населения о природе власти. Между ста­линским режимом и
большинством населения мы не обнаружили такого раскола, из которого
могло бы вырасти эффективное и четко ориентированное сопротивление^2 .

Иными словами, в культуре номенклатуры не было или почти не было
рационализированных образов отправления власти, с которы­ми они могли бы
соотнести предлагаемые им верхами эталоны.

Можно предположить также, что старая сталинская гвардия, к которой
принадлежали вожди областного, окружного и городского масштаба,
рассматривала культ Сталина как общепартийное досто­яние, как инструмент
мобилизации трудящихся масс, недостаточно воспитанных для того, чтобы на
деле приобщать их к управлению социалистическим строительством^3 .

В таком случае культ терял свое личное содержание и мог быть
распространен и на других руководителей для тех же целей.

^1 L' URSS et nous. P., 1978. P. 184.

^2 См.: Aquarone A. L'Organizzazione dello Stato totalitario. Torino,
1965.

^3 Ср.: «Морально-политическое единство народа в нашей стране имеет и
свое живое воплощение. У нас есть имя, которое стало символом победы
социализма. Это имя вместе с тем символ морального и политического
един­ства советского народа. Вы знаете, что это имя — Сталин». Молотов
В. М. К двадцатилетию Октябрьской революции. М., 1937. С. 38.


Для лиц, только что выдвинутых в номенклатуру из гущи трудя­щихся масс,
включение в новую корпорацию было тяжким испыта­нием. Номенклатурные
новобранцы не отличались от своих былых


сотоварищей ни образованием, ни профессиональной или социаль­ной
компетентностью, ни обхождением, ни идейностью. Они были заранее готовы
к тому, чтобы принять и освоить в самой простой и грубой форме все
сложившиеся в номенклатурном сообществе по­рядки и правила: и
дисциплину, воспринимаемую по-армейски или по-сыновьи, и унизительные
формы почитания начальников, и ма­териальные атрибуты корпоративного
превосходства, позволяющие провести разделительную черту между собой и
прежней социальной средой. Участие в культовых практиках рассматривалось
ими как обязанность, проистекающая из их нынешнего положения, как
сим­волическая плата за социальный подъем, как особое таинство
при­общения к руководящему кругу. На социологическом языке такие
действия определяются как индивидуализированные процессы иден­тификации
с новой социальной группой.

Таким образом, ритуальные практики являлись способом внут­ренней
интеграции номенклатурного сообщества, выстраиваемого по иерархическому
принципу.

В ритуальных практиках утверждался единый стиль отправления власти в
территориально разобщенном обществе: авторитарный, па-фосный,
опирающийся на культурные архетипы, воспитанные сто­летиями
крепостничества и самодержавия, стало быть, приемлемый для
атомизированного социальной катастрофой, полуголодного,
де­классированного и дезориентированного населения.

Ритуальные практики были подходящим инструментом для раз­рушения
социал-демократических традиций, сохранившихся среди старых партийцев.
Они исключали каких бы то ни было проявлений внутрипартийной критики,
оппозиции проводимому курсу, апелля­ции к бывшим авторитетам. Вне
критики находились не только пер­вые секретари, но и все сотрудники
аппарата.

^1 Стенограмма II партийной конференции. Июнь 1937 г. // ЦДООСО. Ф. 4.
Оп. 15. Д.З. Л. 28.


«Критиковать не только нельзя было бюро обкома или отдельных членов бюро
обкома, но нельзя было ничего сказать даже про ин­структоров обкома. У
меня был такой случай. ... В обкоме работал инструктором Зайцев —
проходимец, жулик, пьяница, который при­езжал в район и колбасил там. Я
пытался на одном совещании рас­сказать про этого инструктора, и что вы
думаете? По этому поводу я имел крупную беседу с Кабаковым. Кабаков
заявил: кто тебе дал право дискредитировать инструктора обкома, который
подбирается обкомом и утверждается ЦК?»^1 .


Возникает вопрос, почему в начале 1937 г. местные культовые прак­тики
были объявлены высшим партийным руководством вредными извращениями,
подвергнуты осмеянию и в конце концов запрещены.

На наш взгляд, атака на местные культы, предпринятая на
фев-ральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г., была непосред­ственно
связана с подготовкой «кадровой революции». Одно дело наказывать
разложившихся и переродившихся чиновников, совсем иное — выдавать на
расправу большевистских вождей. Стилистичес­кие практики предшествовали
репрессивным. Для начала областных партийных руководителей лишили
прежнего имени. Сталин назвал их «генералитетом нашей партии»^1 . Слово
«генерал» в 1937 г. обла­дало устойчивыми отрицательными коннотациями:
«белый генерал», «царский генерал», «старорежимный генерал». «Партийный
генерал» встраивался в тот же ряд. Далее обнаружилось, что
высокопостав­ленные партийные товарищи обладают многочисленными
пороками, в том числе страстью к хвастовству, самодовольству и
зазнайству; за­ражены «идиотской болезнью беспечности».

Культовые практики были заклеймены «парадной шумихой», «местничеством»,
«семейственностью», «зажимом самокритики»^2 . Естественно, что лица,
допустившие такие преступления против пар­тийной морали, не могли
пользоваться доверием.

* * *

Репрессии против ответственных работников входят в систему с августа 1936 г.

^1 Доклад И. В. Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б).
3.03.1937 г. // Лубянка. Сталин и ГУГБ НКВД. 1937-1938. Документы. М.,
2004. С. 107.

^2 См.: Из резолюции II Свердловской областной конференции ВКП(б) по
отчету обкома ВКП(б) о необходимости разоблачения и уничтожения «врагов
народа» 19.06.1937 г. // Политические репрессии в Прикамье. 1918-1980
гг.: Сборник документов и материалов. Пермь, 2004. С. 245.


Самыми крупными фигурами руководящего состава, репрес­сированными в 1936
— начале 1937 гг., были высокопоставленные сотрудники Наркомтяжпрома
СССР: начальник строительства «Средуралмедьстрой» Жариков, начальник
Уралцветмета Колегаев, начальники строительства Уралвагонстроя Марьясин
и Тавштейн, начальник Химстроя Каширин, заведующий областным отделением
местной промышленности Стриганов и его заместитель Медников. Взяли их в
ходе фабрикации дела Ю. Пятакова.


За преступное отношение к выполнению своих обязанностей сня­ли с работы
ряд советских работников — председателей районных исполнительных
комитетов (Румянцев), председателей горсоветов (Пыхтеев)^1 , как
активный троцкист исключен из рядов ВКП(б) на­чальник
планово-финансового отдела ОблЗУ Степанов В. В. Предсе­датель
облисполкома Ф. В. Головин — ближайший сотрудник Ивана Дмитриевича
Кабакова — был также обвинен в участии в «троцкист-ско-зиновьевской
контрреволюционной организации», исключен из партии, а затем арестован.

Тогда же приходит очередь партийных работников из аппарата обкома
ВКП(б), Пермского горкома ВКП(б) и областного института марксизма-ленинизма.

Первым был исключен из партии «за троцкизм» заведующий от­делом
партийной агитации и пропаганды Пермского горкома ВКП(б) Матвеев Г. Ф.
На следующий день обком дает поручение секретарю горкома ВКП(б) Голышеву
проверить своих работников, отобранных Матвеевым, в горкоме и периферии.

Параллельно репрессии разворачивались в аппарате областного отдела
народного образования: 31 августа 1936 г. как двурушника исключили из
партии заведующего школьным сектором Сверд­ловского обкома ВКП(б)
Застенкера Н. Е., была снята с работы заведующая Пермским городским
отделом народного образования Нетупская^2 .

В сентябре-декабре 1936 г. «вычищается» руководство учебных заведений г.
Свердловска: за связь с троцкистами репрессированы директор института
марксизма-ленинизма Новик (эта должность ут­верждалась ЦК ВКП(б)),
преподаватель Лемкова, директор Горного института Скороделов и др.^3

^1 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 103. Л. 14.

^2 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 103. Л. 14,164.

^3 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 14. Д. 73. Л. 45, Д. 95. Л. 31 об. Д. 101. Л.
5106. Оп. 15. Д. 39.

^4 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 39. Л. 2, 806.


Этапным рубежом репрессивной политики стал второй Москов­ский процесс.
Разгром Главхимпрома вызвал волну арестов на пред­приятиях химической
промышленности Урала. Вместе с директором завода им. Кирова были
арестованы и секретари горкомов ВКП(б) Дьячков и Чернецов, заместитель
заведующего промышленным от­делом обкома ВКП(б) Спивак^4 .


Михаил Николаевич Дьячков родился в 1903 году в крестьян­ской семье в с.
Больше-Грязнухинское Каменского района Ураль­ской области. До 1919 года
батрачил. В 1919 году вступил в ком­сомол. С 1920 г. — на комсомольской
работе, был ответственным секретарем Травянского волостного комитета
комсомола. При­нимал участие в подавлении кулацкого восстания, «...вел
работу по выявлению и вылавливанию дезертиров, являвшихся первыми
помощниками кулаков». В 1925 г. М. Н. Дьячков вступил в пар­тию. С этого
момента он работал пропагандистом Баженов-ского райкома ВКП(б), затем
заведующим кабинетом агитации и пропаганды при культпропе Свердловского
окружкома партии. С 1928 по 1929 гг. Дьячков заведовал отделом народного
образо­вания Баженовского района. Далее — работа в советском
адми­нистративном аппарате: председатель сначала Баженовского, а потом
Первоозерского райисполкома. В 1926-1927 гг. принимал участие в разгроме
«...контрреволюционной троцкистской груп­пы в Уфалее». С 1931 года по
1935 г. Дьячков работал в областном комитете партии: сначала заведующим
сектором советских кад­ров, затем заместителем заведующего отделом
кадров, с марта 1934 г. — заместителем заведующего промышленным и
транспор­тным отделом Свердловского обкома ВКП(б). 1 апреля VIII
плену­мом Пермского горкома ВКП(б) он был избран вторым секретарем
городского комитета партии. Все списки исключенных из ВКП(б) идут в
обком за его подписью. 16 декабря 1936 г. сам Дьячков был арестован
органами НКВД и уже после ареста, в январе 1937 г. исключен из партии.
Для информирования членов горкома в Пермь конспиративно приезжал И. Д.
Кабаков. После короткого следствия Дьячков был расстрелян 24 марта 1937
года.



Вместе с Дьячковым был арестован и вскоре расстрелян бывший инструктор
Пермского горкома ВКП(б) Моргунов, который в пре­дыдущие месяцы вел всю
черновую работу по разоблачению троц­кистов в пермской организации: «В
аппарате Пермского горкома ВКП(б) я не был рядовым инструктором, а был
поставлен в несколь­ко особое положение, заключавшееся в том, что мне
поручалось рас­следование всех наиболее серьезных троцкистских дел, где
речь шла не о троцкистских проявлениях того или иного отдельного лица, а
там, где вскрывались троцкистские гнезда, где имела место
органи­зованная троцкистская работа», как, например, в Уралзападолесе.


Причем он действовал так рьяно, что городскому комитету не раз
приходилось его сдерживать: «Меня на бюро крепко били», — при­знавал он
на допросе^1 . Для политической кампании 1937 г. этот не слишком
грамотный, но зато энергичный и инициативный разобла­читель кажется
самой подходящей фигурой. Руководству областно­го управления НКВД он
понадобился для других целей: от него по­лучили показания против
секретаря горкома А. Я. Голышева, потер­певшего поражение в аппаратной
схватке с директором завода № 19 Побережским. Тот был новичком в местной
партийной организации и явно не пришелся ко двору местным партийным
кадрам. С августа 1936 г. его постоянно подозревают в пособничестве
троцкистам, не выслушивая ни объяснений, ни оправданий. «Сегодняшнее
выступ­ление Побережского никого удовлетворить не может, — говорил на
заседании бюро горкома Голышев, — ибо оно было неправильным,
небольшевистским. <...> Ты прекрасный директор, об этом не раз отмечал
тов. Орджоникидзе, но ... ты не можешь забывать, что сам был в прошлом
активным троцкистом»^2 . Побережский пожаловался наркому. Тот обратился
к Сталину. В Пермь 26 декабря 1936 г. посту­пила телеграмма за подписью
Сталина, адресованная непосредствен­но Голышеву:

«До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора мо­торного
завода Побережского и его основных работников из-за про­шлых грешков по
части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники
работают ныне добросовестно и пользуются пол­ным доверием у ЦК ВКП(б),
просим вас оградить товарища Побе­режского и его работников от травли и
создать вокруг них атмосферу полного доверия.

О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б)»^3 .

После этого Голышеву пришлось заняться самокритикой:

^1 Протокол допроса Моргунова Б. Н. От 17 марта 1937 года // ГОПАПО.
Ф. 641/1. On. 1. Д. 11275. Т. 1. Л. 91-92.

^2 Из протокола заседания бюро Пермского горкома ВКП(б) по обсужде­нию
закрытого письма ЦК партии в связи с убийством С. М. Кирова. 3 авгус­та
1936 г. // Политические репрессии в Прикамье. 1918-1980 гг. С. 219.

^3 Цит. по: Волкогонов Д. Сталин. Политический портрет. Кн. 1. М.:
Ново­сти, 1991. С. 459.


«[Я] в отношении Побережского неправильно насторожился, не поняв той
обстановки, которая была дана в директиве ЦК пар­тии. Я еще более
усугубил положение тем, что после этой директи­вы я должен был на
рабочих собраниях, на партийных собраниях,


на партийном активе, не ссылаясь на директиву, развеять атмос­феру
недоверия, которая была вокруг т. Побережского. Я этого не сделал»^1 .

Решением обкома в марте 1937 г. Голышев был снят с работы и в начале мая
арестован. На допросе он дал показания против секретаря обкома И. Д.
Кабакова^2 .

В марте был исключен из партии и арестован первый секретарь Та­гильского
горкома ВКП(б) Окуджава, 27 апреля исключен из партии как враг народа и
арестован первый секретарь Орджоникидзенско-го райкома ВКП(б) г.
Свердловска Авербах. 20 мая пришла очередь первого секретаря
Свердловского горкома ВКП(б) М. В. Кузнецова и первого секретаря
Краснокамского райкома ВКП(б) В. Д. Кайда-ловой «за участие в
контрреволюционной организации»^3 .

Рубежной датой можно считать 21 мая 1937 г., когда был вы­зван в Москву
и арестован первый секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Кабаков.

После ареста Кабакова на номенклатуру Свердловской области обрушился вал
репрессий.

Только за четыре месяца (с мая по сентябрь 1937 г.) было снято 94
секретаря райкомов ВКП(б) Свердловской области. Данные о снятых,
исключенных и арестованных секретарях райкомов ВКП(б) представлены в
таблице 1.


Таблица 1


^1 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 102. Л. 134.

^2 Там же. Д. 18. Л. 169-169 об.

^3 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 55. Л. 9 об., 25 об., 27 об., 31, 37, 37
об., 39.



Первые лица областного, районного масштабов исключались из партии целыми
списками: 25 мая были исключены как враги наро­да редактор областной
газеты «Уральский рабочий» Жуховицкий, председатель облисполкома Хорош,
заведующий Областного зе­мельного управления Иконников, начальник треста
Востокосталь Седашев, заведующий ОблОНО Перель, управляющий Ураллестяж
Черноусов^1 , в июне 1937 года - бывший секретарь Октябрьско­го райкома
ВКП(б) Емельховский, секретарь Ленинского райкома ВКП(б) г. Свердловска
Федченко, секретарь Н.-Салдинского рай­кома ВКП(б) Ханин, Золотарев —
секретарь Ленинского райкома г. Перми, Павловский — секретарь
Ворошиловского горкома ВКП(б), Т. С. Поздняков — секретарь
Кировградского райкома ВКП(б), Смирнов — бывший секретарь Надеждинского
горкома ВКП(б)^2 . В июле 1937 г. были исключены из партии как враги
народа и сня­ты с работы первые секретари райкомов ВКП(б): Октябрьского
— Малый, Пермско-Ильинского — Пыхтин, Режевского — Игнатенко,
Кунгурского — Хорошайлов, Первоуральского — Есиков, Ирбитс-кого —
Кобелев, Нижне-Сергинского — Маясов, Полевского — Ко-шутин, Частинского
— Деревянин, Оханского — Югов; первые сек­ретари горкомов ВКП(б):
Чусовского — Масленников, Лысьвенско-го — Козлов, Молотовского —
Высочиненко, Асбестовского — Ря­бов; второй секретарь Пермского горкома
— Овчинников^3 . В авгус­те были сняты и исключены из партии первые
секретари райкомов: Кагановического (г. Пермь) — Балтгалв, Чермозского —
Низин, Чернушинского — Кульминский, Б. Усинского — Кузнецов,
Егор-шинского — Серии, Ординского — Мотавкин, Кушвинского — Пав-


ловский, Кочевского — Механошин, Кудымкарского — Ашихмин, Гаинского —
Тукачев, Осинского — Дроздов, Бардымского — Бу-гулов; вторые секретари
райкомов: Егоршинского — Каржавин, Бе­резовского — Кудин; секретарь
Ревдинского горкома — Абатуров, Ворошиловского — Калугин^1 . В сентябре
были сняты и исключены из партии секретари райкомов ВКП(б): Сухоложского
— Стафе-ев, Красноуфимского — Петров, Краснополянского — Залупенков,
Туринского — Лукоянов, второй секретарь Кунгурского райкома ВКП(б) Ершов^2 .

Как видим, партийные организации к моменту реализации прика­за 00447
оказались обезглавленными, в партийных комитетах царила паника и
неразбериха. Местный партийный аппарат был полностью разгромлен. Из
арестованных партийных начальников следователи НКВД «формировали»
контрреволюционные штабы, командный со­став повстанческих батальонов,
рот и взводов.

«Выкорчевывание вражеских гнезд» в Свердловской области на­чиналось с
беспощадной чистки партийной номенклатуры. Репрес­сии против начальства
сопровождали кулацкую операцию. Если для Сталина и Ежова речь шла о двух
разнонаправленных операциях, то уже на областном уровне мы видим широкую
амальгаму, в которой связываются воедино — в повстанческой организации —
и «правые заговорщики», и их «кулацкая армия». Для рядового
следователя-«колуна» не было особой разницы между врагами народа из
плотни­ков, скотников, откатчиков, партийных секретарей или директоров
заводов. И тех, и других нужно было принудить к признанию. Со­чинители
протоколов, принадлежавшие к элите органов, должны были учитывать
прежние статусные позиции подследственных и, что самое главное, будущих
читателей. «Выставить на тройку» можно было любого арестанта. Краткая
запись в «альбоме» была вполне до­статочным аргументом для вынесения
расстрельного приговора. Для военной коллегии Верховного суда СССР,
которой было предписано решать судьбу ответственных работников,
полагалось готовить мате­риалы более тщательно.

«Троцкистская» операция стояла в одном ряду с другими массо­выми операциями.

^1 ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 63. Л. 1 об., 4 об., 7,16,19, 26, 30.

^2 Там же. Л. 43, 44, 86.


Колдушко А., Лейбович О.


ДЕЛО «ОБЩЕСТВА ТРУДОВОГО ДУХОВЕНСТВА»



Ибо Писание говорит

«не заграждай рта у вола молотящего»;

и: «трудящийся достоин награды своей».

1-е Тимофею, 5-18

Дело № 12396, хранящееся в Государственном общественно-поли­тическом
архиве Пермской области (ГОПАПО), уникально во мно­гих отношениях.

Во-первых, своим масштабом. В обвинительном заключении, направленном
тройке при УНКВД по Свердловской области, фи­гурирует 37 человек, и все
они были осуждены по первой категории и расстреляны (за исключением
одного, скончавшегося еще в ходе следствия в психиатрической больнице).
Материалы следствия и документы, связанные с реабилитацией осужденных,
занимают семь пухлых томов.

Во-вторых, продолжительностью ведения следствия. Первый арест по делу
«Общества трудового духовенства» (далее — ОТД) был произведен 30 марта
1937 г., а последний — 7 августа, уже пос­ле вступления в силу
«Оперативного приказа народного комиссара внутренних дел Союза СССР №
00447». Тщательный анализ мате­риалов дела позволяет еще больше
расширить его хронологические рамки. Первые признаки активности V отдела
Пермского ГО НКВД фиксируются с начала 1937 года: в справке на арест
пяти красноар­мейцев 9 отдельного строительного батальона пермского
гарнизона, направленной прокурору Уральского военного округа, приводятся
свидетельские показания, собранные 8-9 марта. Следовательно, в
разработку (один из инициаторов дела, сержант ГБ А. М. Аликин, в 1939 г.
назовет это «реализацией») группа бывших тылополченцев попала еще раньше.

В-третьих, еще на стадии ведения следствия дело ОТД было при­знано
образцовым, можно сказать, «модельным». В нашем распоря­жении имеется
свидетельство того же А. М. Аликина: «Протоколы,


написанные Демченко и Поносовым, как наиболее удачные через УНКВД по
Свердловской области были направлены в НКВД СССР. Последний размножил
эти протоколы и как показательные с соот­ветствующим циркуляром разослал
периферийным органам. Цирку­ляр НКВД СССР и протоколы Демченко и
Поносова, поступив из Москвы в Пермь, были изучены на оперативном
совещании всех со­трудников Горотдела, после чего бывший начальник
Горотдела Лосос, отметив заслуги Мозжерина, Демченко и Поносова,
рекомендовал в практической работе равняться по ним, а методы,
практикуемые ими в следствии приказал широко применять на практике»^1 .

Таким образом, дело № 12396 предоставляет исследователю ред­кую
возможность реконструировать фактически всю предысторию «кулацкой
операции»: формирование ее концепции и идеологии, апробацию тех методов,
которые будут широко применяться в ав­густе-декабре 1937 г. Ближайшей
задачей при этом является выяс­нение того, как и почему скромный
оперативно-тактический успех, достигнутый сотрудниками Пермского ГО
НКВД, оказался, как это выяснилось postfactum, абсолютно конгениален
«большой страте­гии» общесоюзного масштаба.

^1 Показания Аликина от 9 мая 1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д.
12396. Т. 6. Л. 122.

^2 В первом томе содержатся следующие документы на каждого
аресто­ванного: постановление о производстве обыска, протокол обыска,
постанов­ление об избрании меры пресечения, анкета арестованного,
постановление о привлечении к следствию в качестве обвиняемого, справка
о лишении из­бирательных прав, характеристика с места службы, заявление
о желании со­трудничать — если таковое подавалось.


Однако именно виртуозность, с которой было сверстано дело ОТД, оказалась
главным препятствием для историка, поскольку с первой же страницы он сам
в нем словно бы присутствует как «воз­можный читатель», для которого (а
вовсе не для выяснения истины) оно и ведется. Первый том, целиком
составленный из документов, сопутствующих аресту^2 , выглажен до блеска:
в нем нет никаких сви­детельств, предшествующих задержанию красноармейца
Г. Н. Гуля­ева. Как будто на оперуполномоченного Ф. П. Мозжерина вдруг
озарение снизошло: а не арестовать ли мне этого бойца? А заодно еще
пятерых, да еще попов штук эдак двадцать... И только чудом сохранившаяся
в шестом томе папка наблюдательного дела позво­ляет увидеть кухню, где
действительно заваривалась каша. Склады­вается впечатление, что концы
прятались в воду осознанно и очень


старательно. Совершенно бесследно исчезла, к примеру, вся изъятая при
обысках переписка (а только у Гуляева было обнаружено три тетради со
стихами и 63 письма).

Помимо этого, нельзя ни на секунду забывать о том, что дело ОТД — первый
опыт поточной фальсификации показаний (на это указывали все участники
ведения следствия). Только путем скрупу­лезного сравнительного анализа
протоколов, составленных всей сле­довательской бригадой, нам удалось
примерно вычислить типичные паттерны дискурса власти и отделить их от
спонтанной речи обви­няемых. Последняя точна в деталях и бытовых
подробностях, всегда окрашена эмоциями и личностными коллизиями и в
большинстве случаев идет «поперек» вполне предсказуемых ожиданий
следствия. Однако даже после этого достоверность некоторых деталей
оказы­вается под сомнением, и, руководствуясь принципом «да не прими
неистинное за истинное», мы их опустим в тех случаях, когда они не
играют существенной роли.

Основную сюжетную линию удалось проследить с 1935 г., неко­торые
побочные — с начала 1930-х гг. В нашей реконструкции мы будем
придерживаться хронологической последовательности собы­тий. Итак...

В марте 1935 г. в войсковой сборный пункт, располагавшийся на крупной
узловой станции г. Буй, стали прибывать телячьи вагоны с новобранцами.
Среди массы двадцатилетних парней, призванных на службу в ряды РККА,
выделялась группа граждан второго сор­та — «лишенцев». В личном деле
каждого из них имелась лаконичная выписка из протокола заседания
избирательной комиссии соответс­твующего уровня, сообщавшая, что имярек
лишен избирательных прав как служитель религиозного культа (сын
служителя религиоз­ного культа), кулак (сын кулака). Разумеется,
доверить подобной публике защищать с оружием в руках государство
диктатуры про­летариата было никак невозможно. Поэтому их зачисляли в
тыло-полчение и использовали в народном хозяйстве, преимущественно на
тяжелых строительных работах.

Именно из подобного контингента формировался 61 отдельный батальон
тылополчения, который после принятия новой, сталинс­кой конституции
(формально ликвидировавшей саму категорию «лишенцев») в апреле 1937 года
будет торжественно переимено­ван в 9 отдельный строительный батальон
РККА. По завершении формирования батальон убыл к месту несения службы —
в г. Пермь на строительство завода № 19. Так, волею случая, и повстречались


два основных действующих лица будущей драмы — Георгий Гуляев и Николай
Лебедев.

Из показаний свидетеля Ощепкова от 9 марта 1937 г.: «В ноябре месяце
1935 года в конторку жилстроительства завода им. Сталина зашли трое
тылополченцев, один из них, фамилию я его не знаю, лет 24-х, среднего
роста, лицо белое румяное, продолговатое»^1 . Вот этим-то белолицым
румяным красавцем и был, согласно материалам Пермского ГО НКВД, Георгий
Никифорович Гуляев. Родился он в г. Тихвине Ленинградской области в
очень религиозной семье. В шес­тнадцать лет Гуляев устроился служкой в
тихвинский монастырь, где вскоре попался на глаза епископу-обновленцу
Степанову Гавриилу Григорьевичу (в монашестве — Досифею). Водился за
епископом один грешок — любил он окружать себя молоденькими смазливыми
прислужниками. По его настоянию Гуляев вскоре был посвящен в дьяконы, и
между ними установились очень близкие отношения. Во всяком случае, когда
Степанова перевели служить в г. Гомель, он взял с собой Гуляева, и тот
«жил у него на квартире»^2 .

Этот «гомельский эпизод» (а от Гомеля рукой подать до польской границы)
и знакомство со Степановым в дальнейшем сыграют су­щественную роль. В
1931 году по не известным нам причинам Гу­ляев возвратился в Тихвин, а
епископа вскоре арестовали и сослали под Вологду, в деревню Кузовлево
Харовского сельсовета, где он и находился к моменту начала следствия. Но
из виду они, по-видимо­му, друг друга не теряли. Во всяком случае,
Степанов на следствии показал, что писал Гуляеву письма на адрес 61
батальона, а Гуляев признался, что, по крайней мере, одно письмо в
феврале 1936 года получил, в нем епископ звал его после окончания службы
заехать к нему в гости^3 . Не исключено, что это письмо (письма?)
оказалось одним из факторов, повлиявших на «реализацию» группы.

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 3.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 43.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 43.


«Родители его имели церковной земли около 20 га, которую обра­батывали
крестьяне с. Домнино: Храпалов, Шустин, Беляев за нич­тожные гроши, в
своем хозяйстве имели лошадь, корову и очуменную (sic!) стройку — дом, в
котором они жили», — сообщалось в характе­ристике на Николая Семеновича
Лебедева, присланной из Перевоз-ского сельсовета Молвитинского района
Ярославской области. Как выглядел Николай Лебедев, нам не известно.
Можно с уверенностью сказать лишь одно: он принадлежал к тому никогда не
переводивше-


муся на Руси типу людей, которых смолоду отличает зуд в пятках и
смутные, неясные, но настоятельные влечения души. К моменту призыва в
тылополчение он успел поменять четыре места службы. Дважды — в 1929 и
1930 гг., потеряв очередное место, он обращался прямо в Москву, в
Сергиевский синод. Уже будучи тылополченцем, Лебедев писал стихи и песни
на расхожие мотивчики (а затем сам их исполнял) и вместе с Гуляевым даже
пробовал сочинить пьесу «Сын кулака». На допросе 8 мая 1937 г.
оперуполномоченный V отдела Пермского ГО НКВД сержант госбезопасности
Былкин беседовал с ним исключительно о его литературном творчестве,
никаких сле­дов которого, кстати, среди материалов следствия не удалось
обна­ружить^1 . В конце концов, он действительно выносил и взлелеял
до­морощенный проект церковной реформы и в ходе следствия упрямо
настаивал на своем авторстве.

Лебедев и Гуляев быстро нашли общий язык, и вскоре, к лету 1935 г.,
вокруг них сложилась небольшая группа, участников которой объединяло
многое: религиозные убеждения, общее происхождение, коммунальность
казарменного быта, трудности и редкие радости не­легкой службы
тылополченца. Все они, мягко говоря, недолюблива­ли советскую власть — и
было за что. Первоначально костяк группы составляли Г. Гуляев, Н.
Лебедев, сын священника Иван Кожевников, сын священника и в прошлом
дьякон Михаил Чухлов, сын священ­ника Михаил Юферов. Время от времени
маленькое «землячество» собиралось вместе.

Поначалу им пришлось очень нелегко. Монотонная, изнуряющая работа на
рытье траншей, кладке фундаментов, выведении стен со­четалась со скудным
пайком, а уж о том, чтобы Богу помолиться, и речи быть не могло. Если
верить характеристике, данной Михаилу Юферову временным командующим
батальона, интендантом 3 ран­га Земляным, и военкомом, старшим
политруком Галиевым, «...были случаи, когда Юферов и его сторонники,
презираемые сознательной частью тылополченцев, собирались даже в
уборных, где пели религи­озные песни»^2 .

Правда, начальство попалось не свирепое. В ротные командиры
тылополченцев, как правило, попадали стопроцентные неудачники и
служебные тихоходы, пившие так, что служба в обычной строе­вой части
оказывалась для них закрытой. Комроты Степанов был как раз из таких:
систематически пьянствовал на пару с десятником


Седченко, на производстве не показывался по целым шестидневкам, за
качеством работ не следил, а срывы работы, по выражению Ива­на
Кожевникова, «...объяснял атмосферным влиянием погоды»^1 . Тяжесть
подневольного труда и попустительство вечно пьяного ко­мандира в
совокупности приводили к тому, что работа выполнялась халтурно. Вырытые
траншеи осыпались, заложенные фундаменты шатались, на месте дверей
выкладывались окна, а на месте окон по­являлись двери, работу
приходилось переделывать снова и снова. Знали бы тогда тылополченцы 61
отдельного батальона о том, с ка­кой легкостью все эти шалости и
отлынивание от работы под пером оперуполномоченного НКВД могут
превратиться в злонамеренное вредительство...

Не прошло и года, как их положение изменилось к лучшему. Во многом этому
виной то, что сплошь грамотные, развитые, активные «поповичи» выгодно
выделялись на общем фоне набранных с бору по сосенке тылополченцев. Из
показаний Кожевникова, подтвержда­емых другими свидетельствами, мы
узнаем, что в 1936 году Гуляев и Лебедев взяли в свои руки ведение всей
культмассовой работы и стенную печать в батальоне. Гуляев организовал
драмкружок, неод­нократно премировался как активный общественник, часто
получал увольнительные. Да и трудился он давно не на стройке, а
кладовщи­ком на продуктовом складе. Юферов работал заведующим столовой.
Примкнувший к их группе Николай Теплов служил писарем штаба батальона.
Всякий, кто хоть недолго побыл солдатом, поймет, что наши герои выбились
в казарменную аристократию.

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 232.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т.2. Л. 230.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 230.


Жить стало веселей. «Пользуясь отсутствием контроля, остатки хлеба и
масла на складе беспощадно растаскивались. Юферов, Ле­бедев и др.
кормили лошадей, продавали вольнонаемным рабочим, а после проводили
антисоветскую агитацию, "что вот, мол, как забо­тится о нас
командование, держат голодом и т. д.". В результате под­нимались
волынки, росло недовольство среди красноармейцев»^2 . Появилась
возможность собираться после отбоя «в культ-уголке, под игру гитары, а
были случаи и с выпивкой (дежурным по роте это допускалось)»^3 . Под
гитару и водочку велись задушевные разго­воры о гонениях на церковь, о
нелегкой судьбе «служителя культа», о голодающих колхозниках — словом,
обо всем, с чем каждый был знаком не понаслышке. Не обходили стороной и
события текущей


политики — внутренней и внешней^1 . Разумеется, эти беседы впос­ледствии
будут вменены в вину всем участникам как «антисоветская агитация».

Теперь приятели, уже не таясь, коллективно посещали пока еще открытые
пермские церкви: Новокладбищенскую, Старокладбищен­скую и Никольскую.
Как нам удалось установить, в марте 1936 года в Великий пост Николай
Лебедев, как и положено всякому православ­ному, отправился
исповедоваться к священнику-тихоновцу о. Савве (Беклемышеву), служившему
как раз в Никольской церкви. Встреча окажется поистине судьбоносной,
хотя вряд ли ее участники в тот мо­мент об этом догадывались.

^1 Из показаний Г. Гуляева: «Начиная с лета 1935 года и до последнего
вре­мени все мы неоднократно вели а/с разговоры по поводу закрытия
церквей, говоря, что Соввласть в данном случае поступает неправильно, т.
к. все хо­рошее ликвидируется и поэтому ждать впереди что-либо хорошего
нельзя. Иногда между нами также велись разговоры и на тему о
раскулачивании, во время которых, осуждая политику Соввласти, мы обычно
говорили, что Сов­власть поступает неправильно, т. к. напрасно
раскулачивают безвинных лю­дей, разлучают их с семьями, разоряют
крестьянство и т. д. Поскольку все мы не хотели служить в батальоне,
между всеми нами часто велись разговоры, сводившиеся к тому, что нас
эксплуатируют, денег не платят, кормят плохо, заставляют много работать,
что хотят, то и делают с нами и т. п. В связи с со­бытиями в Испании все
мы обычно говорили, что Советский Союз по форме поддерживает политику
невмешательства, а на самом деле материально по­могает республиканцам.

Во время проходивших процессов над троцкистами и зиновьевцами в на­шей
среде велись разговоры о том, что Зиновьева и Каменева не расстреляют,
т. к. они были вождями революции, имеют большие заслуги и т. д.».
ГОПА­ПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 37.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 38.


В июне 1936 г. наше маленькое «землячество» было взбудораже­но
публикацией проекта новой конституции. Всегда реагировавший на все
быстро и остро Лебедев поймал во дворе батальона Гуляева и разразился
речью, в которой с удивительной точностью охарактери­зовал сложившийся в
СССР режим как диктатуру Сталина, а затем предложил: «После увольнения
из батальона продолжать службу в церкви, развивать религиозную
деятельность и создать общество трудового духовенства»^2 [выделено нами.
— А. К.]. Так по версии Гуляева, были произнесены эти роковые слова.
Существует и другая версия происхождения термина «общество трудового
духовенства», изложенная Кожевниковым. Выглядит она совершенно маргиналь­


но и нигде более во всех семи томах дела не встречается. Пожалуй, это
может быть косвенным свидетельством того, что она не навяза­на
следствием. По этой версии, «в 1935 году в период зарождения
контрреволюционной группы в строительном батальоне Лебедев и Теплов
сделали сообщение о том, что в гор. Ленинграде существует "Общество
трудового духовенства", состоящее из лиц быв. служи­телей религиозного
культа, которые работают в различных учреж­дениях, а после работы
собираются и обсуждают некоторые вопро­сы, касающиеся религии»^1
[выделено нами — А. К.]. Существовало ли в те годы в Ленинграде такое
общество в действительности, нам выяснить не удалось. Следователей эта
проблема, похоже, вовсе не интересовала. Правда, Кожевников относит
возникновение ОТД к 1935 году, но это, скорее всего, «склейка» —
результат проекции контуров организации всесоюзного масштаба, задуманной
Лебеде­вым позднее, в 1936 г., на реальный процесс оформления их
малень­кой неформальной группы.

То, что замыслы Лебедева были непосредственно связаны с де­мократической
риторикой сталинской конституции, подтвердили и последующие события, и
его собственные признания: в беседах с друзьями он развивал идею
необходимости реформирования всей церковной организации в СССР — не
более и не менее. Программа реформации «Лютера из 9 стройбатальона»
включала следующие пункты:

1. Объединить все разрозненные религиозные течения, «...ко­торые, по
моему мнению, в данный момент не укрепляют религию, а наоборот
разваливают ее»^2 .

2. Принимать участие в выборах в Советы и органы управления государством.

3. Изменить способ оплаты труда духовенства — они «...должны были бы
получать деньги от доходов церкви не таким образом, как это делается
сейчас, а по плану, т. е. чтоб каждый служитель культа мог получать
деньги в виде зарплаты»^3 .

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 233.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т.2. Л. 199.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 199.

^4 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 200.


Гуляев дополнил план предложением отправиться после демоби­лизации
вдвоем в Москву к своим архиереям (обновленческому и Сергиевскому) «...и
просить их принять участие и помощь в организа­ции "общества трудового
духовенства"^4 .


Тому, что подобный замысел мог родиться в голове простого
крас­ноармейца, обитавшего в казарме, выполнявшего малярные работы на
строительстве рабочих бараков завода № 19, и, главное, что это сугубо
спонтанный порыв, так сказать, «революционное творчество масс»,
откажутся поверить даже оперативники Пермского ГО НКВД. Раз за разом
«крестный» Лебедева сержант Бурылов будет возвра­щаться к теме
зарождения замысла ОТД, пытаясь вынудить его рас­сказать, по чьему
наущению он действовал. Но Лебедев, опять-таки по-лютеровски, будет
повторять, что придумал все сам, на том, мол, стою и не могу иначе.

Тем не менее, в окончательном варианте следствия история воз­никновения
ОТД будет изложена в двух, пусть и плохо согласован­ных между собой, но
все же радикально отличающихся от вышеизло­женной версиях. Вопрос о том,
почему это произошло, может иметь принципиальное значение для понимания
сути готовящейся «кулац­кой операции» и поэтому нуждается во
всестороннем рассмотрении.

После арестов Гуляева и Лебедева и первых же допросов, прове­денных еще
в начале апреля 1937 г., оперуполномоченные Пермско­го ГО НКВД должны
были понять: волею судьбы им прямо в руки упала «готовенькая» (так
сказать — самородная) если и не контрре­волюционная организация, то уж
во всяком случае — антисоветская группа. Ее лидеры во всем признались,
оставалось только оформить бумаги. Наклевывалось рутинное, но вполне
убедительное дело: ан­тисоветская агитация и контрреволюционная
пропаганда, соверша­емая в составе группы. Судя по всему, таков и был
первоначальный замысел следствия. Но вскоре от него откажутся, и в
апреле-мае 1937 г. красноармейцев 9 отдельного стройбатальона
представили как один из элементов разветвленной
повстанческо-диверсионной сети, структурой, инициированной сверху. По
одной версии ОТД со­здано по распоряжению митрополита М. Трубина,
впоследствии «на­значенного» чекистами членом церковно-политического
областного центра (ЦПОЦ) и Уральского повстанческого штаба (УПШ); по
дру­гой версии это распоряжение отдал уже известный нам ссыльный
го­мельский епископ Досифей (Степанов), произведенный «органами» в
агенты польского генштаба с личным кодовым номером Р-32.

Вот как в феврале 1939 г. изложил по памяти суть происходив­ших событий
бывший начальник V отделения Пермского ГО НКВД А. М. Аликин: «В конце
1936 года Особым Отделом Пермского ГО НКВД была вскрыта антисоветская
группа в 61 батальоне тыл-ополчения, состоящая преимущественно из числа
бывших служите­лей религиозного культа, которая, установив связь с
местным духо­


венством, проводила антисоветскую деятельность среди отдельных групп
верующих г. Перми и т/о батальона. Реализация указанной группы совпала с
предстоящей подготовкой к выборам в Верховный Совет СССР, на основе чего
бывшим начальником УНКВД по Сверд­ловской области Дмитриевым было дано
указание Пермскому Горот-делу реализовать эту группировку, придав ей
шпионско-диверсионную окраску»^1 [выделено нами. — А. К.].

Итак, если суммировать последствия сознательно произведенной
переквалификации группировки Гуляева-Лебедева в 9 отдельном
стройбатальоне, получится следующее: а) она возникла не сама со­бой, а
была создана по указанию свыше; б) она занималась не толь­ко агитацией,
но и подготовкой диверсий и шпионажем, в конечном счете — подготовкой
вооруженного восстания, т. е. представили более опасной, чем она была на
самом деле; в) она была не изолированной, а одной из многочисленных,
скрытых пока еще повстанческих ячеек, связанных с заграничной резидентурой.

Осуществлявший эту переквалификацию Дмитриев должен был отдавать себе
отчет в том, что он, во-первых, выдвигает прямое обви­нение в адрес
самого НКВД. Раскрыть маленькую, ничтожную анти­советскую группку,
состоящую из маргиналов-церковников, и ликви­дировать ее — заслуга.
Прошляпить масштабный, грозный, тщатель­но организованный заговор —
преступление. Во-вторых, необходимо было ясно представлять себе, какой
именно интенсивности сигнал тревоги подается власти. Если вместо
дисперсной, неорганизован­ной, аморфной антисоветской оппозиции рисуется
картина хорошо структурированной, отмобилизованной и готовой действовать
пятой колонны, то власть предержащим следует немедля дуть в трубы, бить
в барабаны, расчехлять пушки, свистать всех наверх и готовить
абор­дажную команду.

Остается только признать, что начальник УНКВД по Свердлов­ской области
достаточно тонко уловил политическую конъюнктуру. В заочном диалоге
сталинского руководства и репрессивных органов (несомненно, имевшем
место в действительности) поданная им реп­лика была уместна,
своевременна и, пожалуй, даже ожидаема. Имен­но поэтому дело ОТД станет
образцом-парадигмой, а пермский опыт попадет в приказ союзного наркомата
как пример для подражания.

Заметим, что критиковать НКВД в ситуации весны-лета 1937 г. для
Дмитриева уже не означало бить себя по голове. Подлежал кри­тике другой
НКВД, и пример тому подал сам вождь. После направ­ленной в ЦК в сентябре
1936 г. знаменитой сочинской телеграммы


Сталина-Жданова, где указывалось на нерасторопность («опоздал как
минимум на четыре года») ведомства Г. Ягоды и содержалось требование его
немедленной замены Н. Ежовым, в «органах» на­чался процесс перетряски
кадров. В этой ситуации отмежеваться от прежнего, «ягодинского»
ведомства, выступив от имени новой, подрастающей и рвущейся к карьерным
высотам «ежовской» гене­рации, было не только можно, но и нужно. «Они»
утратили бдитель­ность и недооценили существующие угрозы, мы — нет, мы
другие (вспомним упомянутое ранее секретное письмо секретаря Ураль­ского
обкома ВКП(б) И. Д. Кабакова, разосланное как раз в двадца­тых числах
апреля).

Помимо этого, на проходившем с 23 февраля по 5 марта пленуме ЦК было
внятно заявлено о существовании в СССР контрреволю­ционной организации
правых, а дела «генералов» этой организации (Н. Бухарина и А. Рыкова)
были переданы в НКВД. Но если «генера­лы» уже арестованы, то где-то же
должна находиться и их «армия»? И вот тут-то и становится окончательно
ясным смысл переквалифи­кации группы Гуляева-Лебедева. Поступающие из
Перми материалы расследования дела Общества трудового духовенства должны
были быть именно такими:

—подтверждать опасения власти: пятая колонна действительно существует;

—продемонстрировать, что нити заговора прошивают буквально насквозь все
советское общество, тянутся до каждой армейской ка­зармы, заводской
проходной, церковного прихода, не признают со­циальных, национальных,
конфессиональных, партийных и прочих границ;

—бить тревогу: угроза, быть может, даже более значительна, чем вы
думаете, битва будет жестокой;

—самим фактом раскрытия заговора свидетельствовать о том, что НКВД
неусыпно бдит и готов действовать. Он всех спасет, и только он.

После этой реплики, адресованной власти органами НКВД, в сгу­щающейся
политической атмосфере неизбежно должно было повис­нуть невысказанное,
но почти осязаемое «Позвольте...?». Не следует забывать и о том, что
были раскрыты и другие дела, пусть не столь масштабные (чернушинские
диверсанты, «черная свадьба» и т. п.), а информация подобного сорта
стекалась в Москву отовсюду. На что и последовал ответ: «Арестуйте их
всех!», оформленный в виде «Оперативного приказа народного комиссара
внутренних дел Союза СССР № 00447».


Но пора вернуться к нашим героям. В сентябре 1936 г. никто из них,
разумеется, и не догадывался о том, что активность их компа­нии уже
привлекла к себе внимание, что жить им осталось чуть менее года, а на
свободе (относительной) гулять — и того меньше. Просто Михаил Чухлов уже
украл «малярных красок». И не только украл, но и попытался продать.
Захватив с собой Лебедева, он отправился в город, зашел на квартиру к о.
Савве (Беклемышеву) и предложил свой товар. Так состоялась вторая
встреча Лебедева и Беклемышева, оказавшаяся последней. Покупать краску
Беклемышев отказался, но тут любопытный Лебедев стал донимать его
вопросами о новой кон­ституции.

У о. Саввы представления о ней были совершенно фантастичес­кие: «...я
заявил Лебедеву, что теперь у нас будет введено такое же положение, как
и в Англии, т. е. можно будет служить в церкви и бес­препятственно
работать в организации»^1 . Раз как в Англии, то, види­мо, представив
себя почти англичанами, Лебедев и Беклемышев при­нялись обстоятельно
обсуждать предстоящие выборы: «В этой беседе с Лебедевым я разъяснил
ему, что выборы должны происходить с ни­зов, т. е. сначала при всех
церквях нужно провести приходские соб­рания с приглашением всех верующих
и на этих собраниях выбрать делегатов; одного от крестьян, а другого от
служителей культа на бла­гочинные съезды. И на этих благочинных съездах,
как я разъяснил Лебедеву, так же выбрать делегатов по одному человеку от
верующих крестьян и по одному человеку служителей культа на епархиальный
съезд, а на последнем съезде выбрать делегатов тоже по два человека на
Всероссийский съезд, а на этом съезде выбрать представителей в Верховный
совет СССР»^2 .

Все участники беседы впоследствии подтвердят и то, что она действительно
имела место, и то, что речь действительно шла о вы­борах в Верховный
Совет. Для следствия эта встреча превратится в один из «швертпунктов»,
основных опорных точек дела ОТД.

Вот, собственно, и все, что удается вычленить из материалов дела
относительно событий, действительно происходивших в 9 отдельном
стройбатальоне РККА. Дальше начинается совсем другая история.

Сейчас совершенно невозможно определить, что именно привлек­ло внимание
Особого Отдела Пермского ГО НКВД к группе Гуляева-Лебедева. Возможно,
приятели просто утратили чувство реальности. Довольно долго их публичные
и явно антисоветские высказывания


сходили им с рук. Как мы увидим далее, они болтали повсюду: в
умы­вальнике батальона, в столовой, в конторе жилстроительства завода
им. Сталина, в пермских церквях, собираясь после отбоя в культур­ном
уголке. А Лебедев был еще и автором-исполнителем: «За время своего
пребывания в РККА мной была написана контрреволюцион­ная песня, которую
я пел среди красноармейцев батальона. Песня но­сила также к-р характер,
разлагающий настроения красноармейцев по вопросу питания в нашем
батальоне. Помимо этой песни я также пел среди красноармейцев батальона
контрреволюционную песню, кото­рой дискредитировал Красную конницу РККА
во главе с маршалом Советского Союза Буденным»^1 . Рано или поздно
кто-то все равно бы донес на них. Возможно, до органов НКВД дошла
информация о том, что Гуляеву приходят письма от какого-то ссыльного
епископа — пе­реписка красноармейцев всегда как-то контролировалась. Как
бы то ни было, в начале марта 1937 года были допрошены первые
свиде­тели, и 10 марта в прокуратуру Уральского Военного Округа была
направлена «Справка на арест красноармейцев 9 строительного бата­льона
РККА: Гуляева, Лебедева, Юферова, Чухлова и Кожевникова», подписанная
начальником Пермского ГО НКВД капитаном ГБ Ло-сосом и временным
начальником V отделения Пермского ГО НКВД сержантом ГБ Аликиным.

В справке сообщалось: «Группа красноармейцев 9-го строитель­ного
батальона РККА в составе Гуляева, Лебедева, Юферова, Чух­лова и
Кожевникова, в прошлом дети служителей религиозного культа и сами
служители указанного культа, являясь фанатиками так называемой
православной религии и враждебно настроенны­ми по отношению к Советской
власти и ВКП(б), находясь с осени 1935 в 9-м строительном батальоне
РККА, систематически проводят среди красноармейского состава Пермского
гарнизона контррево­люционную и религиозную пропаганду и агитацию,
распространяют религиозную литературу, нелегально в расположении части
прово­дят богослужения и громкие читки молитв, коллективно посещают
городские церковные богослужения, принимая в них активное учас­тие,
одновременно распространяют провокационные слухи о войне на Дальнем
Востоке, нерентабельности колхозов, высмеивают лиц, награжденных
орденами Советского Союза и т. д. и т. п.»^2 .

Далее приводятся показания четырех свидетелей. Красноармеец Будыко
сообщает, что 6 февраля в умывальной комнате 2-й роты


Юферов и Гуляев осмеивали орденоносцев, сравнивая их с тыл-ополченцами,
награжденными значками. А значки, утверждал Гу­ляев, введены для того,
чтобы последние силы из тылополченцев тянуть. Красноармеец Лосев^1
сообщает имена всех «хороших при­ятелей» Гуляева и приводит высказывание
последнего о колхозах. Якобы они нерентабельны и крестьян не
обеспечивают. Еще более интересную историю рассказал свидетель Цветков.
Во время обеда в солдатской столовой Гуляев завел следующую речь: «В
Японии солдат кормят лучше, чем у нас, живут они хорошо, благодаря этого
они будут и хорошо защищать свою буржуазию, но сейчас их при­учают есть
нашу пищу — худшую, чем у них, чтобы потом не ис­пытывать затруднений,
так как во время военных действий им при­дется есть наш хлеб»^2 . И,
наконец, свидетель Ощепков, оставивший нам описание Гуляева, пересказал
его слова о том, что Советская власть — это власть грабежа и насилия,
разорившая крестьянство и выславшая их затем «помирать с голоду, а нас
согнала в тыловое ополчение, где эксплоатирует так, как не эксплоатирует
ни один ка­питалист. Говорят, что нас перевоспитывают, этим
перевоспитанием "они" ничего не добьются, а как были мы против Советской
власти, так и останемся»^3 .

На «Справке» имеется резолюция Военного прокурора Урал ВО от 17 марта:
«Арест Гуляева Г. Н. санкционирую. Что касается Ле­бедева, Кожевникова,
Юферова и Чухлова, то, как из справки, так и приложенных протоколов
допроса не видно конкретных фактов их к-р агитации, поэтому от ареста их
надо воздержаться»^4 .

Вернулась «Справка» в сопровождении документа, напечатанного на бланке
Особого отдела ГУГБ Уральского Военного Округа: «Пре­провождаем справку
и постановление с санкцией Прокурора Урал ВО на арест Гуляева Г. Н. В
присланных материалах совершенно не­достаточно выявлена преступная к-р
деятельность Лебедева, Кожев­никова, Юферова и Чухлова, ввиду этого их
арест Прокурором Урал ВО пока не санкционирован.

^1 Лосев Иван Епимахович, сын кулака, впоследствии будет проходить по
делу Общества трудового духовенства в качестве одного из обвиняемых.
Осужден тройкой при УНКВД по Свердловской области к ВМН.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 2.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 3.

^4 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 1.


Следствием по делу Гуляева необходимо вскрыть организованную к-р
деятельность, как Гуляева, так и Лебедева, Кожевникова, Юфе­


рова и Чухлова, после чего вновь ставьте вопрос об их аресте. О ходе
следствия информируйте»^1 [выделено нами. — А. К.].

Хотя этот документ был адресован Особому отделу ГУГБ 82-й стрелковой
дивизии, попал он все-таки на стол начальника Перм­ского ГО НКВД Лососа.
И тот своей рукой прямо поперек текста черкнул два слова: «Мозжерину
исполнить», поставил дату (29 мар­та) и подпись.

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Наблюдательное дело 12396. Л. 5.

^2 Эта сказка про лейтенанта Мозжерина и его тайное слово изложена в
рапорте осужденного Кузнецова на имя Начальника Особого отдела Урал ВО.
ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 137.


У всякого Бонапарта есть свой Тулон. Звездным часом лейте­нанта
госбезопасности Федора Павловича Мозжерина стало дело Общества трудового
духовенства. Именно с него и начался стреми­тельный карьерный взлет
Мозжерина, завершившийся на должнос­ти помощника начальника Особого
отдела НКВД Урал ВО. Именно там в 1939 г. его настиг арест и приговор
Военного трибунала войск НКВД Московского округа. Поскольку люди типа
Федора Моз­жерина и являлись основными «рабочими лошадками» большого
террора, есть смысл приглядеться к нему попристальнее. Он родил­ся в
селе Серебрянское Тобольской губернии в семье крестьянина в 1901 г.,
образование имел начальное. В партию вступил поздно, только к 1931 г. 29
марта 1937 года он занимал должность началь­ника V отделения Пермского
ГО НКВД, но уже через десять дней был назначен начальником Особого
отдела 82 стрелковой дивизии. За проведенное расследование Мозжерин был
награжден именным боевым оружием и переведен в аппарат Особого отдела
Урал ВО в г. Свердловск. Там о нем вскоре начали слагать легенды:
«...Прибыв в Свердловск в аппарат Особого отдела, Мозжерин очень скоро
стал на большом счету у Граховского и Дмитриева. Всех арестованных,
которые не признавались у работников, передавали Мозжерину, и они у него
буквально через день, через два сознавались. Так, напри­мер, я лично с
арестованным Алехиным сидел около месяца, он си­дел у меня на
"конвейере", но никак не признавался. У меня же в от­делении, у Ефимова
был арестованный Лаукман, с которым Ефимов также упорно работал около
месяца, Лаукман не признавался. Как только этих арестованных передали
Мозжерину, на другой же день они оба сознались. [ ] Граховский на
совещании начальников отделе­ний часто в шутку говорил Мозжерину:
"Скажи, что ты обладаешь за словом, что арестованные у тебя сдаются так
быстро..."^2 .


К счастью, у нас есть возможность проникнуть, так сказать, в твор­ческую
лабораторию Федора Мозжерина. Вспоминает И. П. Ветош-кин, один из
оперативников, работавших над делом Общества трудо­вого духовенства:
«Оперработник, поговорив предварительно с арес­тованным, уходил к себе в
кабинет, заранее составлял объемистый протокол допроса с указанием в нем
как участников к/р организации до 10 и более лиц, затем вызывался
арестованный, и с ним разгова­ривали так, что он должен помочь следствию
в деле разоблачения ряда лиц контрреволюционно настроенных, брали 1-2
пачки папи­рос, какое-нибудь мясное блюдо из буфета, кормили
арестованного, и он подписывал протокол допроса (Гуляев, Кожевников,
Фирсаков, Юферов и др.). После этого разрешалось свидание арестованного
с женой и продуктовые передачи.

Протоколы допроса я не умел писать, так меня учил писать про­токолы
Мозжерин. Мозжерин делал это так: вызывал меня к себе в кабинет,
диктовал мне, а я писал под диктовку протокол допроса арестованного,
затем протокол печатался на машинке и подписывал­ся арестованным. Не
помню когда и на какого арестованного необ­ходимо было дать показания от
арестованных Шаврина и Кожевни­кова, но так как эти арестованные должны
были быть погружены в вагон-зак и в эту же ночь этапированы в
Свердловскую тюрьму, то Мозжерин вызвал меня к себе в кабинет в 3 часа
ночи и стал дикто­вать протокол допроса арестованных Шаврина и
Кожевникова, а я под диктовку писал протоколы допроса. Таким образом,
было состав­лено два небольших протокола допроса, которые по его
приказанию я и арестованные Шаврин и Кожевников подписали в вагон-заке
на станции Пермь II»^1 .

Разумеется, помимо Мозжерина к следствию будет привлечена целая бригада
оперативников: Демченко, Бурылов, Поносов, Ветош-кин, Стуков, Назукин,
Голдобеев. Иногда на допросах присутствова­ло начальство: Лосос,
сменивший его Былкин, а однажды даже сам «комиссар» Дмитриев. Но
тональность все-таки была задана Моз-жериным. Арестовав Г. Гуляева 30
марта, он быстро добился от него признания о существовании в 9
строительном батальоне контррево­люционной группы, состоящей из
антисоветски настроенных детей церковников. Гуляев сообщает также о
проекте создания Общества трудового духовенства. Это название отныне
прочно приклеится к их неформальной группе, более того — фантомная
организация, рож­денная бурной фантазией мечтателя Лебедева, начнет
приобретать


плоть и кровь. На основании показаний Гуляева 8 апреля в баталь­оне
будет произведено еще пять арестов: Лебедева Н. С, Юферова М. Л.,
Кожевникова И. Д., Чухлова М. К., Дмитриева Е. Ф. Чуть поз­же, 23
апреля, арестуют уже успевшего уволиться с действительной службы Теплова
Н. А.

Мозжерину крупно повезло в другом — на первом же допросе Гу­ляев
показывает, что «...красноармеец Чухлов поддерживал связь с духовенством
из Никольской церкви. В частности, Чухлов и Лебедев бывали на квартире у
священника Саввы»^1 (имеется в виду тот са­мый визит с малярными
красками). Таким образом, у следствия ока­зался предлог связать дело
группы Гуляева-Лебедева с маленьким, тесным и довольно склочным мирком
пермского духовенства. До са­мого окончания следствия встреча Лебедева и
Чухлова с Беклемыше-вым останется единственным достоверным контактом,
связывающим группу бывших тылополченцев и церковные структуры.

Тема получила развитие в протоколе допроса Гуляева от 20 апреля. Он явно
составлен Мозжериным по уже известной технологии — «по мотивам»
сведений, сообщенных арестованным: «Во время этого по­сещения квартиры
Беклемышева, он с Лебедевым и Чухловым под­робно разговаривал о методах
использования легальных возможнос­тей, предоставленных конституцией с
тем, чтобы в этой связи разви­вать организованную контрреволюционную
деятельность. Конкретно Беклемышев дал им установку о необходимости
создания к-р форми­рований под названием "Общество трудового
духовенства" в целях объединения в единую силу всех религиозных течений,
дабы суметь противопоставить себя советским, партийным и общественным
орга­низациям во время выборов и организованным путем провести своих
делегатов в Советы и органы управления с тем расчетом, чтобы через этих
делегатов проводить свою контрреволюционную линию»^2 . Как видно из
текста, акцент уже немного смещен: инициатором создания организации
назначен о. Савва.

В тот же день, 20 апреля, допрашивался еще один красноарме­ец —
Кожевников. Из всей группы арестованных бойцов 9 строи­тельного
батальона он выделялся тем, что с самого начала изъявлял явное желание
сотрудничать со следствием (в деле имеются заявле­ния соответствующего
содержания). Допрос вели трое — Мозжерин, Демченко и Лосос. В результате
в протоколе появилась следующая запись: «Приурочивая свои активные
действия к моменту войны,


организация ставила своей задачей создать крепкую подпольную
ор­ганизацию и развернуть работу по насаждению контрреволюционных
повстанческих групп, в которые вовлекать обиженных и недовольных
советской властью.... На этом же сборище Гуляев заявил, что сейчас
ведется большая работа по объединению всех религиозных течений в одно
целое и создается единый "крестовый фронт" против Советской власти»^1 .
Помимо общего, почти текстуально совпадающего положе­ния об объединении
всех религиозных течений, видно, как развивает­ся сюжет заговора: наряду
с легальными формами борьбы существу­ют и нелегальные. Впервые
фиксируется упоминание о повстанчес­ких группах, в которые вовлекаются
все обиженные и недовольные, а также об активном выступлении в момент
начала войны.

26 апреля арестован о. Савва (Беклемышев), а Гуляев «вспомнил» о
своих близких отношениях с архиепископом Досифеем (Степано­вым), от
которого, что немаловажно, получал письма. Выяснилось, что тот был ярым
антисоветчиком и в бытность свою в Гомеле под­держивал загадочную
«...тесную связь с католическим ксендзом по имени Константин [Андрекус],
которого он часто посещал вечерами. В чем конкретно заключалась эта
связь с ксендзом я не знаю, однако считаю, что данная связь была
необычной, т. к. Степанов в разговорах со мной делал вид, что он
является ярым противником католиков и, в частности, в этой связи
запрещал мне посещать костел, в то время как сам поддерживал тесную
связь с ксендзом»^2 . Цель разговоров о Сте­панове понятна — Гуляева
подробнейшим образом расспрашивали обо всех возможных связях епископа с
заграницей. Но кроме инфор­мации о давным-давно отбывшем в Палестину
некоем архимандрите да еще, пожалуй, ксендзе по имени Константин
Андрекус, с которым Степанов таинственно уединялся по вечерам, ничего
добыть не уда­лось. Однако и этого окажется вполне достаточно. Епископа
Степа­нова арестуют 4 мая.

27 апреля сержант госбезопасности Поносов приступил к до­просам
Беклемышева. О. Савва, как мы выяснили ранее, стал для следствия
ключевой фигурой. Он рассказал о встрече с Лебедевым и Чухловым, поведал
о своем взгляде на предстоящие выборы в Вер­ховный Совет, куда, по
мнению Беклемышева, непременно нужно провести своего представителя. Хотя
бы для того, чтобы поднять вопрос об открытии закрытых церквей. И тут же
получил вопрос от Поносова: от кого получена подобная установка?
Беклемышев счел


за благо указать на священника Заборной церкви на станции Ниж­няя Курья
— Коровина: «Коровин тогда мне говорил, что это его ини­циатива и что
он, кроме того, по этому вопросу посылал свою жену с письмом в Москву к
архиепископу Лебедеву, который предложил ему, Коровину для получения по
этому вопросу подробной установ­ки, самому приехать в Москву лично, но,
как мне известно, Коровин в Москву еще не ездил»^1 .

Поносов поинтересовался, ставился ли Беклемышевым вопрос о необходимости
объединения всех церковных течений, и получил утвердительный ответ.
Помимо Лебедева, оказывается, по этому вопросу он «...еще имел разговор
со священником Ново-Кладби­щенской церкви Шавриным Феодосием Яковлевичем
в феврале ме­сяце 1937 года и также вел разговоры на эту тему со
священником Никольской церкви Юферовым, протодьяконом Упоровым и
пса­ломщиком Зыковым»^2 .

Далее в протоколе допроса следует явная вставка «по мотивам».
Оказывается, объединение всех течений священнослужителей и ве­рующих
имеет целью борьбу с Советской властью: «Имелось в виду организовать
верующих из священнослужителей для того, чтобы быть готовым в период
начала военных действий со стороны Герма­нии и Японии оказать им помощь
в войне против Советского Союза. Об этом говорил мне Коровин в
присутствии его жены. Кроме того, в беседе с Лебедевым последний говорил
мне также о том, что духо­венство, которое стало на путь активной борьбы
с Советской властью, объединяется в одну организацию под названием
"Общество трудо­вого духовенства"^3 . Сюжет с пятой колонной продолжал
развивать­ся — теперь ясно, что повстанцы ожидают нападения на СССР
имен­но Германии и Японии. Но вместе с тем каждая названная
Беклемы­шевым фамилия означает расширение круга обреченных: арестуют и
Коровина, и его жену (29 апреля), и Шаврина (18 мая), и Юферова (15
мая), и Упорова (15 мая).

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 75.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т.2. Л. 75.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 76-77.


Интересно сравнить протокол допроса Беклемышева от 27 апреля и протокол,
якобы составленный на основе его показаний и им подпи­санный, от 8 мая.
За это время никаких новых сведений не поступило. Арестованный Коровин
оказался крепким орешком — не признался ни в чем, Гуляев 8 мая
рассказывал невыносимо скучные вещи о вре­дительстве на стройке завода №
19, с Лебедевым 8 мая велся разговор


о поэзии. И вдруг, опровергая почти все сказанное ранее, Беклемы­шев
выдает развернутое признание. Буквально накануне он не знал ни времени
создания ОТД, ни его организатора, а из членов общества называл только
Лебедева, Чухлова, Коровина и Шаврина. А 8 мая он со всей
определенностью заявляет, что организатором контрреволю­ционного
формирования является обновленческий митрополит Тру-бин, «периодически
приезжавший в Пермь по делам организации. На месте же в Перми
деятельность этой к-р организации возглавляли Коровин и Шаврин, а по
9-му строительному батальону Лебедев»^1 .

Помимо Трубина, в список организации включены два новых лица —
упоминавшийся ранее протодьякон Василий Упоров и бывший председатель
церковного совета Иван Нечаев (арестован 15 мая). Далее суконным языком
газетных передовиц сообщается о деятельности организации: «...участники
организации в своей прак­тической работе главным образом объединяли
вокруг себя все враж­дебные элементы для борьбы с Советской властью,
среди которых вели вербовку новых членов. Участниками организации
всемерно популяризовывались идеи фашизма с таким расчетом, чтобы уже в
данное время подготовить население к активной поддержке фашис­тов на
случай войны. В случае нападения на СССР Германии и Япо­нии участники
организации имели в виду организовать террор про­тив руководителей
ВКП(б) и Советского правительства, проводить диверсионную работу на
заводах оборонного значения и, в конечном счете, подготовлять в тылу
вооруженное восстание»^2 .

Перед нами, несомненно, отшлифованная до блеска, обогащенная деталями
идея крепкой подпольной диверсионно-террористической организации,
связанной с руководством епархии (митрополитом Трубиным), исповедующей
(по последней версии) фашистскую идеологию, объединяющей все реакционные
антисоветские элемен­ты, готовящей восстание в тылу в случае нападения
на СССР Герма­нии и Японии.

Кстати, поскольку Заборная церковь, в которой служил Коровин,
располагалась рядом с оборонным заводом № 98, в показания Бек­лемышева
Поносов счел нужным вставить следующую новеллу: «...в марте месяце 1937
года Коровин в моей квартире в беседе со мной проявлял очень большой
интерес к заводу № 98, причем из его раз­говоров на эту тему было видно,
что он хорошо был ориентирован о выпускаемой продукции завода и принимал
меры к тому, чтобы


иметь больше своих людей на прямом производстве завода № 98 для того,
чтобы через них вести там свою к-р работу. Из этого разговора я понял,
что Коровин на 98 заводе насаждает диверсионные ячейки»^1 . Этот сюжет
будет позабыт до августа, во всяком случае Коровина о диверсионных
ячейках допрашивать не будут.

В этой версии Общество трудового духовенства уже практически полностью
соответствует замыслу следствия. Недостает только не­скольких деталей.
Первая: с диверсионно-террористической деятель­ностью очень хорошо
сочетается шпионаж. Но канал, который связал бы наших героев с
заграницей, все не обнаруживался. Вторая — ли­ния, связывающая
организацию с областным центром, обрывается на митрополите Трубине. А он
что, ни с кем не связан? Такого в принци­пе быть не может.

Проблема шпионажа была решена после того, как епископ Досифей (Степанов)
был представлен в качестве агента польской разведки:

«Я дал согласие ксендзу Андрекусу заниматься шпионажем в пользу Польши,
и с тех пор стал агентом польской разведки, действуя под № Р-32.

Вопрос: Как надо понимать этот псевдоним "Р-32"?

Ответ: Андрекус мне сообщил, что каждому агенту из числа рус­ских он
дает шифр, состоящий из буквы "Р", а номер является, яко­бы, порядковым
номером агента, завербованного в русской среде. По словам Андрекуса,
такие шифрованные номера даются наиболее ценным агентам, ведущим
шпионскую и диверсионную деятельность самостоятельно»^2 . Выдумщик
Дмитриев, чье авторство этой «сказки» весьма вероятно, по обыкновению
снабдил ее кучей колоритных под­робностей. На страницах протокола
действует мифический поручик польского генерального штаба Урьяш, связные
Франц Доморацкий и Феликс Нормарт, на гомельском железнодорожном узле
орудует ди­версионная группа, организующая поджоги и готовая в случае
начала войны приступить к разбрасыванию в местах скопления войск
штам­мов заразных бактерий.

15 июля «признания» Степанова дословно импортируются в по­казания
Гуляева^3 . Возникает новая, предпоследняя версия: Степа­нов,
оказывается, завербовал Гуляева еще в 1929 г. Общество тру­дового
духовенства было создано согласно установкам Степанова: «Эти задания от
Степанова мною были получены в 1935 году через


Жульянову Марию^1 , которая ездила из г. Гомель специально по месту
ссылки к Степанову в Харовской район Северной области»^2 . Лебедев же
действовал не по указаниям Беклемышева, и даже не по инструк­циям
Трубина: «В соответствии с указаниями Степанова, член нашей организации
Лебедев установил связь с пермским священником Бек-лемышевым Саввой,
архиепископом Покоровским [так в документе; правильно: Покровским. — А.
К.] и епископом Бирюковым. Через указанных лиц нам удалось войти в
контакт с митрополитами Труби-ным и Холмогорцевым, проживающими в
Свердловске, и через них развернуть работу по объединению духовенства на
базе активной борьбы против Советской власти, а также развернуть работу
среди верующих по созданию контрреволюционных подпольных групп из числа
церковного актива»^3 .

Игнорируя явные нестыковки, группа оперативников к середине июля свела
воедино основные линии дела: Степанов — Гуляев — Бек­лемышев — Коровин
(шпионаж в пользу Польши); Гуляев — Лебе­дев — Беклемышев — Трубин
(диверсионно-террористическая повс­танческая организация). Оставался
совсем пустяк — назначить окон­чательный состав областного руководства.
Как явствует из показаний Гуляева, 15 июля его состав еще не утвержден,
об Уральском повстан­ческом штабе даже нет упоминания.

^1 Жульянова Мария Ивановна, жена Жульянова Ильи Архиповича,
про­водника вагонов станции Гомель, домохозяйка 52-53 лет. Согласно
показа­ниям Степанова, приезжала к нему в ссылку в декабре 1933 года,
где пробыла всего сутки (Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 5).

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 59.


А 12 августа все уже готово: в этот день Былкин, Мозжерин и Демченко
составили протокол допроса Феодосия Яковлевича Шаври­на, священника
Ново-Кладбищенской церкви, обновленческого благо­чинного. Этот
шестнадцатистраничный протокол представляет собой невообразимую
амальгаму, составленную по принципу «вали что попа­ло». Еще раз обратим
внимание на то, с какой максимальной отдачей используются особенности
статуса благочинного, который равно вхож и в круги руководства епархии,
и в самый захудалый церковный совет деревенского прихода. Именно это и
превращает Феодосия Шаврина в наиболее зловещую фигуру среди всех
подследственных. В фокусе его показаний оказывается то одна, то другая
группа, он, подобно глазку прицела (и это отнюдь не метафора), смещается
то вверх, то вниз, то уходит в сторону. Понаблюдаем за этим движением.


Вот, используя факт связи Шаврина с Трубиным, «назначают» чле­нов
Уральского повстанческого штаба: «Со слов Трубина мне извест­но, что в
Уральский повстанческий штаб входили: бывший председа­тель Облисполкома
Головнин, бывший 2-й секретарь обкома ВКП(б) Пшеницин [так в документе;
правильно: Пшеницын. — А. К.], от эсеров — Агапов и от церковников
митрополит Холмогорцев Петр»^1 . Далее — движение в сторону: «Трубин мне
говорил, что в контрре­волюционной организации состоит председатель
Областного совета Осоавиахима Васильев, который должен будет снабдить
повстанчес­кие отряды необходимым количеством оружия и боеприпасов»^2 .

Далее фокус смещается с руководителей областного уровня на руководство
Перми, причем беззастенчиво эксплуатируется все та же конструкция —
«Трубин мне сказал, что...»: «В январе 1937 года Трубин рассказал мне,
что во главе Пермского повстанческого округа стоит 2-й секретарь Горкома
ВКП(б) Дьячков, а по городу Перми руководителем повстанческих
организаций среди церков­ников и кулаков является протоирей Никольской
церкви Бекле-мышев Савва Николаевич. ...Со слов Трубина мне известно,
что руководителем повстанческого округа Дьячковым в контрреволю­ционную
организацию завербован Председатель Городского совета Осоавиахима
Дубровин, который, в свою очередь, вовлек в органи­зацию Начальника
боевой подготовки Осоавиахима бывшего офи­цера царской армии Анисимова
Анания Александровича. Эти лица, как говорил Трубин, должны снабдить
повстанческие организации необходимым количеством оружия и боеприпасов.
Кроме этого, Трубин рассказал мне, что секретарь Кагановического Райкома
ВКП(б) Балтгалв также состоит в этой контрреволюционной органи­зации и
является ответственным лицом за снабжение повстанческих ячеек оружием»^3 .

Вот Шаврина вынуждают в его показаниях уйти в сторону, упо­мянуть о
представителях другой конфессии: «Со слов Трубина мне было известно, что
в городе Перми и в селе Кояново Пермского района существует крупная
контрреволюционная организация, ко­торая в своей контрреволюционной
деятельности организационно связана с Уральским повстанческим штабом.
Эта организация, ру­ководимая на месте муллой Халитовым Афлятуном,
муллой Тайси-ньщ Мулазян, и активным мусульманином Рахимовым Гарифуллой,


создана и непосредственно руководится Центральным духовным управлением в
Уфе»^1 .

До этого момента личные связи Феодосия Шаврина в среде ду­ховенства
Перми, Пермского района и области почти не использова­лись. Наступает их
черед, в центре внимания поочередно оказывается круг знакомых, знакомых
его знакомых и вовсе непонятно как попав­ших в поле зрения людей^2 .
Большинство из них Шаврин не только не знал более или менее близко, но,
скорее всего, вообще ни разу в жиз­ни в глаза не видел. Но мог видеть.

Шаврин дает показания о существовании контрреволюционной организации в
с. Бизяр, якобы созданной его знакомыми священ­никами Михаилом Коровиным
и Алексеем Лебедевым. Савва Бек­лемышев, оказывается, сообщил ему об
организации в Артинском районе, созданной священником Германом
Симакиным. Повстанчес­кая организация, готовая выступить и совершать
террористические акты, создана в с. Курашим попами Иваном Скрябиным и
Владими­ром Сапожниковым. Священник Иван Славин (кстати, выведенный
митрополитом Трубиным «за штат» при посредничестве Шаврина и в отместку
накатавший на них развернутый донос сразу после арес­та) завербовал
священника Юго-Камской церкви Оханского района и запальщика
строительства КамГЭС — Валентина Кашина. Отно­сительно последнего было
указано: «В мае месяце 1937 года Славин информировал меня, что Кашин уже
приобрел несколько килограмм аммонала, капсюлей и шнура, которые по
просьбе Беклемышева мы должны были передать участнику организации
Коровину М. И. для совершения диверсионных актов на 98 заводе»^3 .

^1 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 151-152.

^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 151-154.

^3 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 156.

^4 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 12396. Т. 2. Л. 161.


Движение «по горизонтали» продолжалось: последовало перечис­ление
организаций и их руководителей в Очерском, Верхне-Город-ском,
Верещагинском районах. А напоследок Шаврин «вспомнил», что «...однажды в
разговоре Беклемышев сообщил мне, что руководи­тель контрреволюционной
организации в 9-м строительном батальо­не Пермского гарнизона Гуляев Г.
Н. поддерживает организационные связи по контрреволюционной работе с
участником троцкистской организации — командиром этого батальона
Рудзским, через которо­го предполагалось для повстанческих целей
приобрести необходимое количество оружия и боеприпасов»^4 .


Круг обреченных, описанный «показаниями» Феодосия Шаврина, огромен и
далеко выходит за рамки арестованных по делу ОТД. Нам достоверно
известно, что некоторые лица, упомянутые им, будут «подбираться» вплоть
до декабря 1937 г.^1 .

Наша история близится к завершению. Последняя волна арес­тов прошла в
период с 27 июля по 2 августа. 7 августа был арестован К. Д. Щеголев,
мастер по ремонту паровозов со станции КамГЭС (ди­версант-вредитель,
ясное дело). С 12 по 17 августа проводились очные ставки, не имевшие
совершенно никакого смысла. Михаил Коровин, например, на всех очных
ставках честно заявлял, что впервые видит этих людей, а «шпион и
диверсант» Пономарев настаивал на том, что лично получал от Коровина
инструкции по сбору секретной информа­ции. Последние протоколы, как нам
уже известно, сочинялись непос­редственно в ночь накануне отправки
арестованных в Свердловск.

25 августа 1937 г. тройка при УНКВД по Свердловской области приговорит
всех обвиняемых к высшей мере наказания. А 1 сентября приговор приведут
в исполнение.

В заключение хотелось бы остановиться на одном характерном эпизоде. 28
июля был арестован дьякон Михаил Баннов. Допраши­вал его Ветошкин, тот
самый, которого Мозжерин учил протоколы писать. Допрашивал дважды, в
деле имеются протоколы от 28 июля и 10 августа. В последнем,
августовском Баннов, соглашается со всеми предъявленными ему
обвинениями. Но вот незадача, в деле имеет­ся следующий документ: «Мы,
нижеподписавшиеся, составили 8/IX1937 г. в г. Перми в лазаретном мужском
отделении психобольницы настоящий акт о нижеследующем. 5/VII1937 г. в
психобольницу поступил Баннов Михаил Иванович (в судебное отделение) в
состо­янии резкого двигательного и речевого возбуждения, причем на теле
имелись многочисленные царапины и кровоподтеки. За все время на­хождения
его в психобольнице сознание было спутано, двигательное возбуждение
продолжалось, систематически отказывался от пищи. Умер 5/IX1937 г. при
явлениях нарастающей слабости сердечной деятельности вследствие флегмоны
правой ноги и последующего сепсиса. Врачи Вергейм, Третьякова»^2 . Так
что последний протокол Баннов Ветошкину подписывал, выходит, находясь в
помраченном сознании. Научил Федор Павлович уму-разуму.



Казанков А.


РОЛЬ НКВД В МАССОВОЙ ОПЕРАЦИИ ПО ОПЕРАТИВНОМУ ПРИКАЗУ № 00447



Предварительные замечания

Исследовать функции территориальных органов наркомата внут­ренних дел в
массовых операциях 1937-1938 гг. трудно по целому ряду основательных
причин. Во-первых, не представляется воз­можным провести
разграничительную линию между деятельностью райотделов и оперативных
групп с одной стороны и осуществлени­ем самой операции на местах — с
другой. Если в столице проведение операции контролировала высшая
партийная инстанция (она опре­деляла цели, устанавливала лимиты,
принимала доклады и санкцио­нировала кадровые перестановки), а в области
в состав Особой трой­ки входил секретарь обкома, то в городах, рабочих
поселках и селах Прикамья главным, а в некоторых случаях единственным
операто­ром была следственная группа, составленная из сотрудников НКВД.
Во-вторых, о деятельности этих групп можно судить только по вто­ричным
источникам, частично опубликованным, но в большинстве своем архивным.
Напечатаны главным образом доклады, рапорты и телеграммы начальника
управления НКВД по Свердловской об­ласти Д. М. Дмитриева наркому Н. И.
Ежову, которые, по верному замечанию внимательного их читателя И. В.
Сталина, фактически бывшего тогда той самой «высшей партийной
инстанцией», напоми­нали фельетоны особого толка. «Странное письмо, —
написал Ста­лин на полях обширной записки о раскрытии военно-фашистского
заговора. — А кто из поименованных лиц арестован? Арестованы ли, скажем,
Епифанов, Стихно, Булгаков и др.? Записка Дмитриева про­изводит
впечатление газетной статьи»^1 .

Архивные документы — это в большинстве своем выписки из следственных дел
активных участников операции, репрессированных в 1939-1941 гг., в т. ч.
того же Дмитриева, или справки по этим делам, помещенные в
реабилитационные акты жертв большого террора.


В Государственном общественно-политическом архиве Пермской области
обнаружены, кроме того, и протоколы судебного процесса сотрудников
бывшего Пермского горотдела НКВД^1 . К источникам такого рода принято
относиться с большой долей осмотрительности. Ответственные исполнители
операции, ее полномочные организато­ры были людьми обреченными. Спустя
двадцать лет Н. С. Хрущев без обиняков утверждал: «Все, кто входил в эти
тройки, расстреляны»^2 . Следователи, выполнявшие новое партийное
поручение, являлись специалистами, поднаторевшими в фальсификациях,
продолжавши­ми и впредь упражняться в этом почтенном занятии^3 . Здесь
имеет, однако, значение характер показаний. В протоколах допросов,
дати­рованных 1939-1941 гг., явственно звучит иная нота, нежели в таких
же документах времен большого террора. Подследственные пыта­ются
оправдаться, смягчить свою вину, переложить ответственность на третьих
лиц или на обстоятельства; они — за редким исключени­ем — вовсе не
спешат объявить себя заговорщиками, шпионами, вре­дителями. И если
все-таки следователи побоями вымогают у них при­знания об антисоветском
заговоре, то эти показания разительно рас­ходятся с их объяснениями,
касающимися участия в операции. В этом отношении показателен казус Д. М.
Дмитриева. В опубликованном протоколе допроса от 23 октября 1938 г. он
дает обширные показания о своей роли в заговоре внутри НКВД, но
категорически отвергает об­винения в какой бы то ни было
контрреволюционной деятельности в должности начальника Свердловского
управления НКВД: «Обвине­ние меня в указанном центре — сплошной
вымысел»^4 . Свою работу «по выкорчевыванию контрреволюционных
элементов» все под­следственные оценивают как выполнение важной миссии.
Маловеро­ятно, чтобы именно эти показания были продиктованы им
следовате­лями. Выраженное стремление оправдаться указывает на
подлинность их нечаянных признаний, обмолвок, невольных проговорок.

^1 Протокол судебного заседания 21-23 августа 1939 г. в Военном
Три­бунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1.
Оп. 1.Д. 6857. Т. 6.

^2 Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского плену­ма
ЦК КПСС и другие документы. М., 1998. С. 68.

^3 См.: Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М.: Возвращение,
1995. С. 245-255.

^4 Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности. НКВД. М.:
МФД., 2004, С. 598.


В реабилитационные дела вшиты копии свидетельских показа­ний, взятых в
1955-1956 гг. у бывших сотрудников НКВД. О своем


участии в операции они говорят мало и неохотно, ссылаясь на пло­хую
память и давность событий, но в то же время подробно, со знани­ем дела
рассказывают об инструкциях, директивах, начальственных приказах,
подчеркивая постоянно, что они не вполне понимали, что от них
требовалось. Если учесть психологическую самозащиту, вы­страиваемую
этими людьми, то из их показаний можно извлечь массу деталей, в основном
о подготовке операции.

Наконец, следующим по значению источником являются протоко­лы партийных
собраний, характеристики, выписки из решений бюро, переписка с районными
и городскими комитетами. Об оперативной работе в этих документах
сведений нет, но в них представлена поли­тическая риторика эпохи,
система оценочных суждений, передается общая атмосфера, воцарившаяся в
местных отделах НКВД.

Все эти источники вторичны и фрагментарны, и потому получен­ное на
основании них изображение событий изобилует лакунами. Так, нам не
удалось полностью выявить состав и месторасположение оперативных групп,
действовавших на территории Прикамья. Впол­не возможно, что в
Свердловской области они были мобильными, т. е. перемещались из города в
город, предводительствуемые важны­ми чинами — Дашевским, Боярским,
Гайдой, Ерманом и выдвинув­шимися в ходе самой операции ударниками
производства — Годенко, Морозовым и др. Только открытие ведомственных
архивов позволит внести необходимые уточнения и исправления в полученную
карти­ну, пока же приходится довольствоваться доступными материалами.

Что касается первого упомянутого здесь обстоятельства, т. е.
не­оспоримой монополии карательных органов на проведении кулац­кой
операции, то оно проявляется в характере исследования. Писать о роли
территориальных органов НКВД в ней значит вновь писать о самой операции,
несколько сместив угол зрения в сторону изучения социального поведения,
мотивации, психологии ее непосредствен­ных исполнителей.



Кулацкая операция как ведомственное дело

Кулацкая операция, как в деловых бумагах тогда называли серию
мероприятий, предусмотренных упомянутым в заголовке приказом наркома
внутренних дел от 30 июля 1937 г., если не принимать во внимание ее
политическую составляющую, была сугубо внутриве­домственным делом НКВД.
Непреложным является факт, что всю организационную и практическую
сторону этого грандиозного дела взяли на себя сотрудники наркомата
внутренних дел. В соответствии


с решением пленума ЦК ВКП(б) от 3 марта 1937 г. на них возлагалась
задача «...довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных
агентов фашизма до конца, с тем, чтобы подавить малейшие проявле­ния их
антисоветской деятельности»^1 .

За подписью Н. И. Ежова на места была отправлена соответствую­щая
директива, переводившая политическую резолюцию на ведомс­твенный язык и
несколько иначе, более расширительно указавшая направление главного удара:

«Работа наших органов должна быть перестроена таким образом, чтобы мы не
только могли вовремя выявить и предупредить удары вражеской агентуры, но
и быть способными к активному наступле­нию против всех врагов советского
строя, на всех участках борьбы с контрреволюцией»^2 .

В марте 1937 г. в главном управлении государственной безопас­ности НКВД
СССР был разработан проект приказа «О задачах тре­тьих отделов
управлений государственной безопасности по борьбе с диверсией в народном
хозяйстве». В нем были перечислены катего­рии населения, подозрительные
по части сотрудничества (реального и потенциального) с иностранной
разведкой, в том числе харбинцы, лица, обучавшиеся за границей, бывшие
военнопленные, перебежчи­ки из сопредельных стран, бывшие члены ВКП(б),
члены партий эсе­ров и меньшевиков, бывшие белые и бывшие кулаки^3 .

^1 Резолюция пленума ЦК ВКП(б) по докладу т. Ежова «Уроки
вреди­тельства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов»
// Лубянка... С. 112.

^2 Цит. по: Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии
1936-1938 гг. М: РОССПЭН, 2009. С. 76.

^3 См.: Лубянка... С. 639; Хаустов В., Самуэльсон Л. Указ. соч. С. 77.

^4 Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М.:
РОССПЭН, 2008. С. 94.


Фактически речь шла об оперативной подготовке массовых опе­раций.
Аппарат НКВД начал работать на опережение. Политичес­кое решение было
оформлено позднее, в начале лета 1937 г. «Можно предположить, что идея
об очередном проведении массовых арес­тов среди тех слоев населения,
которые традиционно считались враждебными, возникла у Сталина накануне
июньского (1937) пленума ЦК»^4 . Все массовые операции 1937-1938 гг. в
историчес­кой традиции связаны с именем Н. И. Ежова. Вряд ли, однако,
этот косноязычный партийный письмоводитель, безвольный, злобный,


жалкий человек, смутно различавший лица и обстоятельства, был способен
предложить, организовать, контролировать и управлять таким грандиозным
предприятием. Иное дело, что он, скорее все­го, «и в самом деле верил в
существование многочисленных врагов народа»^1 . По вполне обоснованному
мнению историков советской контрразведки, Ежов «...был даже не
"идеальный исполнитель", а "идеальный проводник" директив без какой-либо
потери их "заря­да", каким является серебряный провод по отношению к
электри­ческому току. "Идеальный исполнитель" будет найден Сталиным в
лице М. П. Фриновского»^2 .

Вся операция была задумана и осуществлена по замкнутому
про­изводственному циклу. Она представляла собой цепочку
последо­вательных действий, полностью закрытых от внешнего контроля.
Местные органы НКВД определяли лиц, подлежащих изъятию, затем
запрашивали санкцию в областном управлении. Получив та­ковую,
производили аресты. Если собственных ресурсов не хвата­ло, местные
органы изыскивали, как правило, внутренние резервы. К массовым арестам
привлекались «...работники милиции, пожар­ной охраны и военнослужащие
строевых частей НКВД»^3 . Изред­ка — партийные активисты.

^1 Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007. С. 342.

^2 Папчинский А., ТумшисМ. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. М.:
Современник, 2001. С. 220.

^3 Из протокола допроса Гаврилова Григория Николаевича. 26.05.1955 г.
// ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 135.


В сжатые сроки по упрощенной процедуре осуществляли следс­твенные
действия. К ним подключали также курсантов школ НКВД — на правах
стажеров — и строевых командиров. Параллель­но готовили альбомные
справки (краткие резюме, характеризующие состав преступления) для
ведомственной инстанции — «особой тройки областного УНКВД», которая
выносила приговоры, в боль­шинстве своем расстрельные. Сотрудники НКВД
приводили их в ис­полнение. Лица, приговоренные к десятилетним срокам
заключения, этапировались в лагеря, принадлежащие тому же самому
ведомству. Областные инстанции составляли отчет для наркомата и
запрашива­ли новые инструкции. Цикл завершался. Цепочка была разомкнута
только в одном звене. Областное управление НКВД вместе с обко­мом ВКП(б)
запрашивало у ЦК партии новые лимиты на дальнейшее проведение операции и
до октября 1938 г., как правило, получало их.


Операция производилась в обстановке строжайшей секретности. Переписку
свели до минимума.

Все было обставлено сугубо конспиративно, по-чекистски. Пред­почтение
отдавалось устным приказам и разъяснениям. «Были так­же распоряжения от
обл. УНКВД, в лице Дашевского по телефону о том, чтобы снять целиком
кулацкий поселок, где, главным образом, проживали кубанские, терские
казаки», — показывал впоследствии С. И. Шейнкман — начальник
Ворошиловского РО НКВД^1 . Когда все операции завершились, в том же
райотделе НКВД не могли обна­ружить ни одного документа, их
регламентирующего^2 .

Командиры оперативных штабов и следственных групп болезнен­но
реагировали на просьбы сотрудников, желающих ознакомиться с какими-либо
письменными инструкциями. Такое поведение оцени­валось как сомнительное.
Если человек не верит на слово своим руко­водителям, значит, и сам
доверия не заслуживает. «Когда Привалов потребовал предъявить приказы,
на основании которых пишутся про­вокационные протоколы, Шейнкман провел
совещание, предупреж­дал, что это неверие, зачитав ряд директив
Дмитриева», — напомнил в феврале 1939 г. своим товарищам по партии
прежние практики со­трудник Соликамского райотдела Пулов^3 .

^1 Из протокола допроса обвиняемого Шейнкмана Соломона Исааковича.
2.02.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. С. 153.

^2 «Мне было партгруппой УГБ поручено установить, получал ли Шейнк­ман
приказ по массовой операции, — докладывал на партийном собрании новый
начальник райотдела Тильман, — в зависимости от чего ставился вопрос о
партийности Шейнкмана. Я звонил в область для выяснения это­го вопроса»
// Выписка из протокола № 2 общего собрания членов партор­ганизации при
УГБ Ворошиловского райотдела НКВД от 7.01.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 59. Оп.
22. Д. 3743. С. 6.

^3 Выписка из протокола № 4 закрытого партсобрания партколлектива УГБ
Ворошиловского РО НКВД с участием комсомольцев от 11.02.1939 г. //
ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16110. С. 82. Впрочем, сам В. Е. Привалов не
пос­традал. В партийной характеристике, составленной в ноябре 1938 г.,
Владимир Евтихеевич выглядит сознательным большевиком — пропагандистом и
вне­штатным инструктором, не замеченным «в антипартийных и антиморальных
поступках», но также и добросовестным сотрудником: «к
оперативно-следс­твенной работе отношение хорошее». Характеристика на
члена ВКП(б) При­валова В. Е. 15.11.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д.
336. С. 11.


«Я выполнял приказания и распоряжения (устные, так как пись­менных
приказов центра и области на протяжении 1937 и 1938 гг.


я не видел, и никто их нам не показывал...» — позднее оправдывал свои
поступки М. И. Аристов, сотрудник пермского ГО НКВД^1 .

Для служебных надобностей использовался особый словарь. Жертв операции
редко «арестовывали»; чаще всего «снимали» или «изымали»; на допросах
«уговаривали» или «беседовали»; на трой­ку «выставляли». Иногда вместо
«тройки» говорили «альбом»^2 . Да и сама тройка при УНКВД приговоров не
выносила. Она «заслуши­вала» и «постановляла». И только в итоговой части
эвфемизмов не допускалось: «Такого-то расстрелять. Лично принадлежащее
иму­щество конфисковать». Самого строгого наказания заслуживали лица,
оскорбившие органы. В сентябре 1937 г. тройка при УНКВД Свердловской
области постановила расстрелять Николая Василье­вича Педанича,
арестованного Пермским горотделом НКВД, за то, что, будучи сыном кулака
и уроженцем г. Полтавы, он «среди рабо­чих систематически
дискредитировал вождей партии и Советского Правительства, заявив: "Вот
один нарком расстрелял тысячи и за это получил орден"»^3 .

^1 Выписка из протокола допроса Аристова М. И. 28.03.1939 г. //
ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1.Д. 12113. Л. 58.

^2 В своем кругу церемонились много меньше. Н. А. Костин,
арестован­ный в 1937 г., показал на допросе, как его допрашивали в
«застенке КПЗ» от­ветственные сотрудники областного аппарата. «Избивая
меня, Харин, Гайда и Хальков заявили мне, что они по приказанию
Боярского и Дмитриева монтируют общее дело на чекистов, и что передо
мной якобы избивались Файнберг, Плахов, Другов И. И., Моряков,
Весновский и Горбак. <...>Гово-ря об избиениях, Гайда и Харин
комментировали это следующими словами: "Когда мы били Морякова, то он
все старался нам заговорить зубы, пел соло­вьем, а мы его бьем, да
бьем"». Выписка из протокола показаний обвиняемого Костина Н. А.
7.03.1939 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15328. Л. 91.

^3 Выписка из протокола заседания тройки при УНКВД Свердловской
области от 9 сентября 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/2. On. 1. Д. 26343. С.
3. И тройка, и горотдел, и Педанич имели в виду одно и то же лицо —
наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова, летом награжденного орденом Ленина.


В случае оперативных надобностей, когда это по каким-то не очень ясным
резонам требовалось, сотрудники НКВД использовали и посторонних:
должностных лиц — для составления проскрипци­онных списков, партийных
активистов — для арестов, работников прокуратуры — для выписывания
ордеров. Для изъятия активного антисоветского элемента в прокурорских
санкциях не нуждались. Но все это были подручные, а не равноправные
партнеры или тем паче патроны либо контролеры.


На местные партийные инстанции перестали обращать внимание. Маем 1937 г.
датируются последние обнаруженные нами докладные записки об оперативных
акциях НКВД, адресованные начальником Ворошиловского отдела секретарю
горкома. 22 апреля капитан гос­безопасности Моряков информирует
партсекретаря Павловского о «нанесенном оперативном ударе по к/р
шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937
г.». Через несколь­ко дней он отправит по тому же адресу новую записку:
«О контрре­волюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских,
сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе»^1 . За­тем
сообщит о настроениях трудящихся в дни первомайских тор­жеств: «В
колоннах не чувствовалось оживления и песен. <...> От­дельные цеха
Березниковского химкомбината явились на демонс­трацию с малочисленным
составом людей. <...> К моменту митинга люди из колонны разошлись,
портреты вождей были разбросаны на тротуарах. <...> Необходимо отметить
значительную активность и участие в демонстрации трудпоселенцев. В
Усолье из 5000 участ­ников демонстрации до 900 человек было
трудпоселенцев. <...> По­литическое настроение рабочих в связи с
праздником в основном здоровое. В течение всего дня и ночи на улицах
г.г. Березников и Соликамска не было отмечено никаких эксцессов,
открытых а/с проявлений и высказываний»^2 .

^1 Моряков — Павловскому. Докладная записка «О нанесенном опера­тивном
ударе по к/р шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время
1935/36 и 1937 г.». Березники. 22.04.1937; Моряков — Павловскому.
Докладная записка «О к/рев. проявлениях со стороны троцкистских,
фа­шистских, церковных, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском
районе по состоянию на 25.04.1937». Г. Березники // ГОПАПО. Ф. 59. On.
1. Д. 302. Л. 97-102; 106-112.

^2 Спецзаписка о ходе первомайских празднеств по Ворошиловскому
району. По состоянию на 2 мая 1937 года // ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302.
Л. 94-95.


И все. Больше вплоть до 1939 г. районные и городские отделы НКВД, а тем
более специально созданные оперативные группы го­родскому (районному)
партийному руководству никакой информа­ции не поставляют, кроме справок
«о наличии компрометирующих материалов на членов и кандидатов ВКП(б)» и
списков арестован­ных партийцев. Иногда — очень редко — начальники
районных от­делов прибегают к отжившей этикетной форме: просят
санкциони­ровать арест того или иного хозяйственника, входящего в районную


номенклатуру, так как НКВД установлено, что такой-то «...является
участником эсеровской организации»^1 . Зато они охотно выступают на
пленумах районных комитетов: критикуют, наставляют, призы­вают к
бдительности, разоблачают и угрожают. Что касается бе-резниковских
корреспондентов, то они встретятся только на очной ставке, где
арестованный 3 июня 1937 г. М. А. Павловский тщетно будет убеждать А. П.
Морякова сознаться в подготовке им воору­женного восстания против
Советской власти. «Мне запираться не в чем, и все, что сказал Павловский
— ложь», — ответит бывший начальник горотдела НКВД^2 .

^1 См.: Шейнкман - Зубареву. 21.02.1938. Г. Березники // ГОПАПО. Ф.
59. Оп. 1.Д. 304. Л. 137.

^2 Из протокола очной ставки между арестованными Павловским М. А. и
Моряковым А. П. 15.10.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т.
1. Л. 73. В январе 1937 г. выездная сессия военной коллегии Верховно­го
суда СССР приговорит упрямого капитана госбезопасности к расстрелу на
основании обвинительного заключения, сфабрикованного его бывши­ми
коллегами. См.: Обвинительное заключение по обвинению Морякова
Александра Петровича в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п. 2, 8, 11
УК РСФСР // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 1. Л. 91-94. Тогда же
был расстрелян и Моисей Абрамович Павловский, в течение двух месяцев
сопротивлявшийся своим следователям, но, в конце концов, принужденный к
капитуляции. См.: Обзорная справка по делу № 958296 по делу Павловско­го
М. А. 18.09.1955 г. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 15357. Т. 2. Л. 6-8.

^3 Прения по этой теме заслуживают внимания. Сначала Кушаковский
об­винил члена горкома ВКП(б) Колчина, что тот ведет себя не
по-партийному: «Ты меня заставлял подписать то, что я не знаю. Кто тебе
дал на это право, чтоб записать своей рукой за подписью Кушаковского?
Где такие советские законы. А когда я отказался, ты стал стращать меня,
что отдашь под суд. Кто тебе дал на это право?». Затем президиум
конференции разъяснил, что такое право у т. Колчина есть. А вот
критиковать его значит «...клеветать на органы». И Кушаковского следует
немедленно лишить мандата. Степочкин: «...Предо­ставлять трибуну для
того, чтобы клеветать на наши органы НКВД, никому не предоставлено
право». В зале зашумели. «Булышев: Я считаю, что в вы­ступлении т.
Кушаковского идет речь не обо всем НКВД, а о т. Колчине как коммунисте».
Объявили перерыв, после которого секретарь горкома Высочи-


Одновременно сотрудники НКВД получили временную защиту от партийной
критики. Так, уже в мае 1937 г. главный механик завода № 172 имени
Молотова С. А. Кушаковский был удален с городской конференции, а затем
исключен из ВКП(б) «за антипартийное вы­ступление на городской
конференции», а именно за критику методов работы начальника горотдела
НКВД Колчина^3 .


Во время массовой операции коренным образом изменилась на­правленность
информационного обмена: вместо рапортов партий­ному начальству из
районных и городских отделов внутренних дел сплошным потоком идут
сообщения из райкомов об исключенных партийцах, скрывавших свое истинное
лицо, в том числе и кулацкое происхождение. Об этом же информируют
органы и промышленные предприятия, пересылающие им длинные списки
уволенных в связи с дурным социальным происхождением или прежней службой
в бе­лых армиях. Вот только коэффициент полезного действия таковых
обращений кажется низким. Райотделы НКВД слабо реагировали на партийные
сигналы. Складывается впечатление, что отделы НКВД, оперативные штабы и
группы просто не обращали внимания на до­кучливых помощников, отрывающих
их от исполнения особо важно­го задания. Сотрудники НКВД даже с
собственной «...агентурой ра­ботать перестали»^1 . Тут стало не до
отдельных доброхотов или целых партийных учреждений^2 .

Хотя последние и старались вовсю: «Горком только и спрашивал: как у вас
дела с выкорчевыванием, сколько поступило заявлений от членов партии и
т. п.»^3 .

ненко авторитетно разъяснил: «Выступление т. Кушаковского является
ис­ключительно антипартийным выступлением. <...> Партия посадила Колчина
на работу начальника горотдела НКВД — и здесь речь идет о
производствен­ной работе Колчина. Органы НКВД в борьбе с врагом показали
себя гордым стражем политики партии, и только враждебные элементы,
только враги пар­тии клеветали на органы НКВД. <...> Тов. Диев: Мое
предложение — т. Куша­ковского как делегата данной конференции исключить
и все материалы о нем передать в НКВД». Стенограмма V городской
партийной конференции. Г. Мо-лотово. 5-6 мая 1937 г. // ГОПАПО. Ф. 620.
Оп. 17. Д. 49. Л. 216-253.

^1 Рапорт сержанта госбезопасности Окулова С. Н. особоуполномоченно­му
УНКВД по Пермской области лейтенанту государственной безопасности
Мешкову. Б.д. // ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 7004. Л. 72.

^2 «С момента принятия РО НКВД меня завалили разными материала­ми,
указывающими на вражеские действия отдельных работников и ком­мунистов,
— жаловался на партийном активе Щучье-Озерского района Шестаков. —
Многие из проверяемых мною этих материалов факты не под­тверждаются...».
Из протокола собрания райпартактива Щучье-Озерского РК ВКП(б) 26.01.1938
г. // ГОПАПО. Ф. 596. On. 1. Д. 51. Л. 61.

^3 Из протокола XVII городской партийной конференции. Г. Чусовой.
15.05.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 272. Л. 5.


Учреждения, бывшие в течение десятилетий остовом власти, — го­родские и
районные партийные комитеты — в массовом сознании


приобрели зловещие черты вражеских гнезд, в которых заклятые вра­ги
народа, окруженные подхалимами, из года в год вынашивали зло­вещие
планы, готовили диверсии, занимались шпионажем и вреди­тельством. Столь
же пораженными выглядели областные и районные советы, дирекции
предприятий и даже союзные наркоматы. «Сверд­ловский обком превратился
из штаба революционного в штаб контр­революционный, — разъяснял рядовым
сотрудникам НКВД ответс­твенный докладчик, — отсюда видно, что секретарь
обкома Кабаков оказался враг народа, он посылал свои вредительские кадры
по всей Свердловской области. Кабаков послал в пермскую партийную
орга­низацию эсера, врага народа Голышева и Золотарева — и других. Они
расставили здесь свои кадры и творили гнусные дела на ответствен­ных
государственных и партийных постах»^1 .

^1 Протокол № 3 партийного собрания парторганизации отделения связи
Пермского Горотдела НКВД. 3.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 110.
Л. 31-32. Следует заметить, что секретарь горкома ВКП(б) Голышев совсем
недавно был для сотрудников пермского горотдела большим начальником:
делал доклады на объединенном партсобрании органов НКВД, критиковал,
учил бдительности, ставил задачи. Выступающие после него ответственные
сотрудники отзывались о секретаре горкома в высшей степени почтительно:
«тов. Голышев в своем докладе сказал, что чекист должен распознавать
вра­га, вооруженный политикой, а для этого нужно всемерное повышение
свое­го теоретического кругозора, что на сегодняшний день, надо сказать,
идет очень плохо, а отсюда в оперативной работе имеется ряд недостатков.
Тов. Голышев говорил, что нужно заниматься и с беспартийной массой.
<...> За­слушав доклад тов. Голышева нам нужно крепко призадуматься, мы
— как авангард — являемся недостаточно политически грамотными» и т. д. и
т. п. Протокол общего гарнизонного собрания парторганизации органов
НКВД, состоявшегося 16 августа 1936 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 29.
Л. 5. В фев­рале 1937 г. в парторганизации технических служб НКВД сурово
крити­ковали лиц, которые «вместо глубокого вскрытия недостатков,
занялись обвинением т. Голышева...» // ГОПАПО. Ф. 20. On. 1. Д. 243. Л. 39.


После всех этих разоблачений для сотрудников НКВД партий­ные комитеты
перестали быть авторитетными учреждениями. Они утратили свои контрольные
функции и над парторганизациями, действовавшими или бездействовавшими в
системе органов нар-комвнудела. «Вот возьмите, первичная партийная
организация Чу-совского горотдела НКВД имеет в своем составе около 40
чел. Об этой организации сложилось представление, что она "тайна
гарема", <...> что там люди авторитетные. Придет представитель горкома и
считает, что туда вообще опасно заходить, как бы не засесть», — кри­


тиковал робких партийцев делегат городской конференции от НКВД Баранов^1
. Члены президиума не реагировали. В Ворошилов­ском райотделе с сентября
1937 г. по июль 1938 г. вообще «...ника­ких собраний партийных не
было»^2 . В течение полутора-двух лет на местах имел место властный
вакуум. На смену прежним руково­дителям приходили выдвиженцы, лишенные
какого бы то ни было авторитета; люди, случайно выдернутые из задних
рядов прежнего партийного актива. Часто они предъявляли партийной
публике в ка­честве главной заслуги тот факт, что «бывшее вражеское бюро
РК» держало их, что называется, в черном теле, не подпуская к
ответс­твенным постам. «Они не считали меня за человека, а обзывали, как
им вздумается, — вспоминал прежние обиды секретарь Косинского райкома, —
например: в 1934 году враг народа Благонравов [первый секретарь
Коми-пермяцкого окружкома ВКП(б). — О. Л.] — на­звал меня на
радиоперекличке собачьим дерьмом, — и, несмотря на жалобы в обком,
никаких мер принято не было»^3 .

В июле 1937 г. на собрании в одном из технических подразделений
Пермского горотдела НКВД говорили, мол, «для нас членов партии пока не
известно, кто же является секретарем горкома и райкома пар­тии в Перми.
Вскрыто так много врагов народа — как в промышлен­ности, так и в
партийных и хозяйственных организациях»^4 .

^1 Из протокола XVI Чусовской городской конференции ВКП(б).

4.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1241. On. 1. Д. 264. Л. 8.

^2 Выписка из протокола № 4 закрытого партсобрания партколлектива УГБ
Ворошиловского РО НКВД с участием комсомольцев от 11.02.1939 г. //
ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16110. С. 82.

^3 Протокол № 2 II пленума Коми-пермяцкого окружкома ВКП(б)

2.01.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 200. On. 1. Д. 818. Л. 12.

^4 Протокол № 3 партийного собрания парторганизации отделения связи
Пермского Горотдела НКВД. 3.07.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 78. On. 1. Д. 110.
Л. 32.


И сразу же напрашивается параллель с первой — главной, ку­лацкой
операцией, проводимой органами ГПУ по партийным ди­рективам в 1929-1933
гг. в ходе массовой коллективизации. Та же мишень — кулаки. Та же цель —
ликвидация кулачества. В первом случае как класса. Во втором — как банды
антисоветских элементов. Те же чрезвычайные репрессивные меры,
противоречащие действую­щему советскому законодательству. Общая идейная
оболочка: резкое обострение классовой борьбы, оправдывающее возвращение
к терро­ристическим практикам гражданской войны.


Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следо­вателей
Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии три­буналу применение
им «особых методов»: «Я считал сначала незакон­ными эти действия, но
потом думал, что это мероприятия временного характера, и что это
делается, как делалось в период 1929-1930 гг. во время ликвидации
кулачества как класса»^1 .

Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публич­ной
политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных
комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих
страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был
полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо
служебную роль. В 1937-1938 гг. кулацкая операция была организована как
ведомственная, тщатель­но засекреченная акция Наркомвнудела. Ею
занимались специаль­ные оперативные группы, не отчитывающиеся за свою
деятельность перед местными партийными инстанциями. Более того, кулацкая
операция сопровождалась беспощадной чисткой партийных, совет­ских и
хозяйственных учреждений в городе и в деревне. По расче­там,
произведенным М. А. Ивановой, «в 1937-1938 годах [в При­камье. — О. Л.]
был почти полностью обновлен состав районного кадрового звена. Это видно
на примере районных органов управ­ления сельским хозяйством. По данным
19 районов, к началу 1939 вновь назначенными были все заведующие
земельными отделами, уполномоченные комитета заготовок, управляющие
конторами "За-готзерно", сменилось 47 директоров МТС и МТМ, вместе с их
за­местителями, 14 директоров совхозов. Суммарно по этим районам было
заменено 168 руководителей, а лиц, работавших до 1936 года, осталось
только 7»^2 .

^1 Протокол (б/н) судебного заседания 21-23 августа 1939 г. в Воен­ном
Трибунале Московского военного округа войск НКВД // ГОПАПО. Ф. 641/1.
On. 1. Д. 6857. Т. 6. Л. 164-165.

^2 Иванова М.А. Сталинская «кадровая революция» 1937-1938 годов:
региональный аспект (по материалам Прикамья) // I Астафьевские чтения
(17-18 мая 2002 года). Пермь, 2003. С. 76.


Органы НКВД, взявшие на себя всю ответственность за прове­дение кулацкой
операции на местах, резко усилили свое влияние во всех властных
аппаратах — хозяйственных, партийных и советских. На какое-то время
территориальные отделы НКВД взяли в свои руки ключевые властные
полномочия, тем самым нарушив сложившуюся в прежние годы партийную
систему управления. Символическим ак­


том, выражавшим новое соотношение сил, можно считать избрание начальника
РО НКВД И. Н. Поваляева первым секретарем Кунгурс-кого райкома ВКП(б) в
мае 1938 г. — по совместительству^1 .