Итоги
В приказе № 00447 нет такой категории, как служащие, но последних
репрессировано более тысячи человек. Под действие приказа подпали разные
категории служащих — руководители и специалисты, они были людьми со
связями, а это помогало следователям фабриковать повстанческие
организации, связанные через отдельных, наиболее высокопоставленных
представителей, в единую сеть. Причем если на первый взгляд кажется,
что наиболее образованных и занимающих значительный пост служащих можно
отправить на какой-либо процесс, то на деле выходило, что их проводили
через ту же местную тройку УНКВД.
^1 Начальник отдела боевой подготовки Осоавиахима Анисимов был
завербован троцкистом Балтгалвом Карлом Андреевичем, председателем
Пермского городского Осоавиахима. Приговорен к ВМН // Дело по обвинению
Анисимова А. А. ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13082.
«Изъятие» мелких и средних служащих, оказавшихся жертвами массовой
операции, высококвалифицированных специалистов могло оказать влияние на
развитие промышленности. Проблемы и так существовали, пятилетки не
выполнялись, в сельском хозяйстве был кризис хлебозаготовок. И свалить
вину на вредительство было одним из возможных выходов. Однако
качественных работников и так было недостаточно, а массовая операция еще
сократила их количество.
Пик арестов служащих падает на октябрь 1937 г. В течение месяца шло
оформление дел, поэтому на ноябрь приходится самое большое количество
осуждений. Самыми распространенными обвинениями были шпионаж и
антисоветская агитация. Приговаривали чаще всего к расстрелу. И
признания, хоть и были желательны, но почти не влияли на исход дела.
Ведение следствия было последовательным, но не всегда добросовестным.
Можно вывести типологию дел на служащих, которая, скорее всего,
совпадает с типологией дел по другим социальным категориям:
^1 Дело по обвинению Каменева Т. Д., Оборина Н. Т., Булютина А. Р. и
др., всего 10 человек // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 27814. С. 25-25 об.
1) Дела, объединяющие группу подследственных. Они могут быть
многотомными. Показания пишутся следователями и изобличают других
арестованных по этому и другим делам. Признание обязательно только для
главных фигурантов. На приговор это не влияет. Несмотря на форсирование
скорости выведения дел на тройку. Даже в декабрьских делах имеются
доносы и сводки сексотов. Пример: В деле о контрреволюционной
диверсионной вредительской организации в системе Пермского городского
коммунального хозяйства имеются выписки из нескольких статей областной
газеты «Звезда» о враче Семеновой, в начале дела — 2 доноса на
комплектовщика фабрики Пер-модежда Каменева от 13.05.37 и 2.06.37
(писали рабочие в горотдел НКВД), а также рукописные сводки агента
«Ударник» от 28.10.37 г. о зав. коммунальным отделом Кагановического
райсовета Колчине, что он «за свою "работу" берет маслом. Мясокомбинат
продавал Кол-чину мясо только по 2 р. 50 коп. килограмм. <...>
содействовал какой-то семье приобрести дом, у этих граждан живет в Сочи
дочь... должна его бесплатно содержать...»^1 . Арестовали всех десятерых
в один день 18.12.37. В деле есть связь с ранее арестованным Пелевиным —
начальником пермского Горкомхоза и зам директора Мединститута. Приговор
тройки — ВМН — вынесен 30 декабря 1937 г.
2) Дела с показаниями свидетелей, меморандумами агентов или доносами.
Эти дела обычно открывались на одного человека и редко связывали его с
какой-либо организацией. Не арестованные свидетели рассказывали об
антисоветских высказываниях подследственных. Эти показания в период
массовой операции брали в один день, сразу после ареста, свидетелей
редко было больше трех. Например, дело Пыстогова Николая Алексеевича. Ф.
641/1. Д. 13393. Учитель Кудымкарского педагогического училища. В деле 3
допроса свидетелей — все от 17 сентября 37 г. Этим же числом датируются
арест и обыск. Тогда же допросили самого подследственного — в 2
вопроса, он вину не признал. А 18 сентября — обвинительное заключение:
«за систематическую контрреволюционную пропаганду, антисоветские
анекдоты и "газеты врут и восхваляют жизнь в СССР..."» (Л. 21),
13.10.37, тройка приговорила его к 10 годам заключения.
3) Дела с показаниями других обвиняемых. В деле только те материалы,
которые перечислены в Оперативном приказе № 00447 в разделе «Порядок
ведения следствия», п. 2, и изобличающие показания. Признание
обвиняемого роли не играет. Например, кассир-инкассатор Пермского
дегазационного отдела Осоавиахима была арестована 17.12.37, не
призналась в участии в шпионской организации. Все, кто дал на нее
показания, были передопрошены, якобы ранее скрыли Ба-зилевич от
следствия. 15.01.38, тройка приговорила ее к ВМН^1 .
Вовлечение служащих в массовую операцию является надежнейшим
свидетельством того, что для оперативников местного звена директивные
указания центра не являлись исчерпывающими и основополагающими. Сейчас
уже не узнать, какие были бюрократические резоны у руководителей
Свердловского УНКВД нарушать приказ: не хотели перегружать делами
выездную комиссию Военной Коллегии Верховного Суда СССР, сомневались в
качестве доказательного материала или просто спешили за счет «белых
офицеров», маскировавшихся под бухгалтеров и инкассаторов, выполнить
раньше срока лимиты. Или рядовые оперативники таким образом выполняли
план: столько-то человек выставить на «тройку» в течение месяца; а
секретарь этой тройки, по горло загруженный работой, не заметил, что
ему привезли из Кизела или Березников.
Разделение массовых операций на национальные и кулацкие линии на местах
не выдерживалось. По кулацкой операции осуждали за шпионаж бывших
иностранных подданных. По национальным операциям отправляли на «тройку»
мнимых повстанцев с русскими и украинскими фамилиями.
Из трудпоселенцев, снова переименованных в кулаков, создавали в
процессе следствия взводы и роты под командой отставленных партийных
начальников. Работники НКВД не имели представления о том, что между
политической и социальной чистками есть принципиальная разница.
Все эти нарушения приказа в ходе операций не рассматривались областным
руководством в качестве вины или недоработки их подчиненных. Все это
было в порядке вещей.
^1 Дело по обвинению Базилевич Серафимы Алексеевны // ГОПАПО Ф. 643/2.
On. 1. Д. 30879.
А. Кимерлинг
РЕПРЕССИИ ПРОТИВ ДУХОВЕНСТВА В ХОДЕ ПРОВЕДЕНИЯ КУЛАЦКОЙ ОПЕРАЦИИ В
ПРИКАМЬЕ (1937-1938 гг.)
Данное исследование представляет собой попытку разобраться в том, как
репрессии, проводимые согласно «Оперативному приказу народного комиссара
внутренних дел Союза СССР № 00447», затронули сравнительно небольшую и
очень специфическую группу — духовенство. Выполнено исследование на
основании материалов, хранящихся в Государственном
общественно-политическом архиве Пермской области (ГОПАПО). Прежде
всего, это следственные и надзорные дела арестованных (51 единица
хранения). Помимо этого, использовалась база данных на репрессированных
в Прикамье, составленная работниками архива. В базе нами были отобраны
дела арестованных, в качестве места работы/должности которых было
указано следующее: «священник», «дьякон», «поп», «мулла», «служитель
культа», «старообрядческий поп», «псаломщик», «церковный староста»,
«монах/монашка», «протоиерей». Они, в свою очередь, были разбиты на две
категории: собственно служители культа и те, кто на советском жаргоне
именовались «активными церковниками». Как правило, по одному и тому же
следственному делу вместе со священниками^1 и «активными церковниками»
проходят несколько прихожан или, так сказать, «технический персонал»
вроде церковных и кладбищенских сторожей и т. п., которых мы исключим из
предмета нашего исследования.
^1 В базе данных значатся всего пять мулл, поэтому в дальнейшем мы
будем пользоваться термином «священник», если контекст не потребует
дополнительного определения.
^2 ГОПАПО. Ф. 970. Оп. 3. Д. 118. Л. 76-80.
К сожалению, нам не удалось обнаружить сколь-нибудь значительных данных
о репрессированных сектантах, хотя из директивы, разосланной секретарем
обкома ВКП(б) Кабаковым 24 апреля 1937 г. горкомам и райкомам ВКП(б),
явствует, что сведения об их «контрреволюционной и террористической
деятельности» органам НКВД известны, и партийное руководство об этих
сведениях информировано^2 .
В самом тексте приказа № 00447 исследуемая группа упомянута дважды.
Первый раз в преамбуле, где констатируется тот факт, что в деревне осело
«много в прошлом репрессированных церковников и сектантов», а второй раз
— при перечислении контингентов, подлежащих репрессии, в пункте 6:
«Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей,
бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые
содержатся сейчас в тюрьмах, трудовых поселках и колониях и продолжают
вести там антисоветскую подрывную работу». Если предположить, что
исполнители приказа строго придерживались бы его буквы, то объектом
репрессий стали бы преимущественно лица духовного звания, уже судимые по
ст. 58 УК РСФСР, находящиеся в ссылке или трудопо-селенцы. Однако даже
беглого знакомства со следственными делами вполне достаточно, чтобы
убедиться — это далеко не всегда так. Если прежние аресты и судимости
условно обозначить как «биографию», а нахождение в тюрьме, лагере,
местах ссылки и трудовом поселении — как «географию», то и по
«биографии», и по «географии» приказ трактовался вольно и расширительно.
В связи с этим возникает проблема, которую, в общем, можно
сформулировать так: в каком качестве тот или иной человек попадал под
каток репрессивной машины? Другими словами — в какой мере те или иные
социальные качества репрессируемого оказывались коррелятом тех
номинаций, которые фигурируют в определении тройки при УНКВД по его делу?
Если предположить, что арестован, допустим, колхозник, раскулаченный и
в прошлом судимый по ст. 61 УК (т. е. как неплательщик налогов и
сборов), оказавшийся сектантом да еще к тому же немцем, осужденный затем
тройкой как участник контрреволюционной повстанческой организации, что
именно сыграло в этом определяющую роль? Не исключено, что он просто был
подходящей «вешалкой» для заранее придуманной следователем «сказки»,
будучи вскользь упомянут другим арестованным. В таком случае он мог бы
быть и ранее не судимым бухгалтером, русским, неверующим, а зачисление
его в любую группу по любому значимому критерию выборки носило бы
случайный характер, сама же подобная группа являлась бы лишь
статистической.
Применительно к предмету нашего исследования, как будет показано в
дальнейшем, ситуация складывалась по-другому. Иначе говоря, анализ
следственных дел показал: попа арестовывали именно как попа, и «в нем
самом» было нечто такое, что делало священника практически идеальным
объектом репрессий. Но для того, чтобы вы
яснить, почему это так, нам необходимо рассмотреть несколько
существенных аспектов отношений церкви и советского государства,
которые являются контекстом анализируемых событий.
Черт в огороде, или проблема существования церкви в условиях
пролетарской диктатуры
В августе 1937 г. в селе Богородское Щучье-Озерского района объявился
нечистый. Князь тьмы материализовался в совершенно неподходящем месте, а
именно — в огороде, возле которого играли дети. Напугав их до
полусмерти, черт куда-то сгинул. А через некоторое время к детишкам
подошла бывшая монашка Клавдия Никитична Змеева, которая, как написал в
газете «Вперед» от 19 сентября аноним, скрывшийся под псевдонимом
«Богородский», «стала их агитировать, что вот мол, хотят закрывать
церковь, так появился "нечистый", "сатана". Велела передать это
родителям»^1 .
Как выяснилось впоследствии компетентными органами, в деле не было ни
грана инфернального — сатаной нарядилась сама вышеупомянутая Клавдия
Никитична. Путем этой незамысловатой любительской инсценировки она
стремилась побудить односельчан бороться за сохранение Богородской
церкви, здание которой (по словам того же анонима) «пришло в
негодность, может обрушиться и повлечет за собой десятки человеческих
жертв»^2 (оставляем стиль на совести автора).
Вся эта история о «черте в огороде», выдержанная в водевильно-бурлескном
духе, могла бы стать лишь поводом для сатирических упражнений в
какой-нибудь газете «Воинствующий безбожник» — если хотя бы на секунду
забыть о том, что и сама Клавдия Змеева, и дьякон Богородской церкви
Василий Дульцов (вдохновитель «провокации») были приговорены тройкой при
УНКВД к высшей мере наказания и расстреляны. История, безусловно,
показательная во многих отношениях, но приведена в данном случае как
метафора, иллюстрирующая положение самой церкви в 1937 г.
В самом деле, чем она еще могла выглядеть тогда, как не выходцем из
«потустороннего мира», невесть как попавшим в наш «социалистический
огород»? Действительно, в общественной жизни страны церковь к середине
30-х гг. оставалась едва ли не единственным уцелевшим осколком
дооктябрьского прошлого, массовой организацией,
которую новая власть не смогла (или не захотела) интегрировать. Но если
развернуть эту метафору, то в ней обнаружатся еще несколько любопытных
смысловых оттенков. Во-первых, так же как и всякий уважающий себя
дьявол, церковь занимается ловлей душ, и при этом совершенно
по-дьявольски лжет, «ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь,
говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (От Иоанна, 8:44). Но ведь от
нашего внимания не должно ускользнуть, во-вторых, то, что и сам черт-то
на проверку — подложный, не настоящий. Пугало для детишек, да и только.
Относительно последнего никаких сомнений быть не должно — вопрос о
соотношении «царства и священства» в советской России был решен
окончательно и бесповоротно уже к 1922 г., в ходе кампании по изъятию
церковных ценностей. Как это было проделано на Урале, вполне
убедительно показано на основе многочисленных источников в работе М. Г.
Нечаева^1 . Второй, не менее сильный удар церковь испытала в период
коллективизации — в просмотренных нами делах неоднократно упоминаются
церкви, закрытые в 1933-1934 гг. по решению общего собрания колхозников.
Лишенная имущества, ограбленная, контролируемая извне и «просвечиваемая»
изнутри «осведомами» из рядов духовенства, церковь явно не могла быть
по-настоящему серьезным противником. Тем не менее, в 1937 г. в ходе
«кулацкой операции» по ней будет нанесен новый, невиданный по
жестокости удар. Возникает вопрос: зачем же так всерьез заниматься
экзорсизмом, если дьявол — ряженый?
Как представляется, можно указать два резона подобных действий. Первый,
совершенно очевидный, заключается в том, что даже сломленная церковь
могла быть источником какого-то беспокойства и (пусть мелких)
неприятностей. Второй состоит не в том, что она делала, а в том, что
она являлась общенациональной иерархизирован-ной организацией.
Рассмотрим оба мотива.
^1 См.: Нечаев М. Г. Церковь на Урале в период великих потрясений:
1917-1922: Монография / Уральский гос. ун-т; Перм. гос. пед. ун-т.
Пермь, 2004.
^2 Из воспоминаний террориста Петра Севастьянова: «В детстве, как мне
рассказывала мать, что мой отец будучи пьяным во время ее избиения
выбросил, якобы, меня из качалки на улицу через окно, с того времени у
меня получается некоторая ограниченность». Из акта освидетельствования его
Если не принимать в расчет бредни относительно комплектования
повстанческих взводов из прихожан (с церковными старостами в роли
командиров) или создания мобильных бригад из полоумных
нищебродов-юродивых для разбора железнодорожных путей^2 , равно
как и срыва посевной (или уборочной) методом отмечания церковных
праздников, в сухом остатке все же остается несколько способов, которыми
церковь могла досадить власти.
Первый имеет сугубо конъюнктурную природу и относится только к периоду
от опубликования сталинской Конституции в 1936 г. до первых выборов в
Верховный Совет в 1937 г.Поскольку каждой совершеннолетней живой душе
было даровано избирательное право, вопрос об их ловле приобретал
некоторое политическое значение. Разумеется, власть сделает все
необходимое для того, чтобы в Верховном Совете не появилась «черная
фракция», строго указав, например, что церковная община не является
общественной организацией, следовательно, не может выдвигать своих
кандидатов. И после первых же выборов стало понятно — «Они не
пройдут!». Но, как явствует из многочисленных показаний подследственных
и агентурной информации, в 1936-1937 гг. и духовенство, и церковный
актив из прихожан питали на этот счет некоторые иллюзии^1 .
Следовательно, возможны (гипотетически) некоторые эксцессы во время
предвыборной кампании и в ходе самих выборов. А за это местное
начальство по головке не погладят.
Второй, более общий повод для беспокойства заключался в том, что для
правящей партии церковь по-прежнему оставалась идейным противником. Не
стоит, конечно, при анализе причин репрессий придавать особое значение
идеологии, но это обстоятельство имело совершенно определенный
прагматический аспект. При любой активизации деятельности духовенства в
адрес представителей партийной номенклатуры соответствующего уровня мог
раздаться (и часто раздавался) начальственный окрик — дескать, что-то
черти в вашем огороде расшалились, плохо антирелигиозная пропаганда
поставлена. За этим могли последовать оргвыводы — со всеми присущими
1937 г. последствиями.
в Пермской психиатрической больнице докторами Вертгеймом и Старици-ным:
«обнаруживает врожденное умственное недоразвитие (слабоумие в глубокой
степени) и за свои деяния не ответственен». ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д.
13385. Т. 2. Л. 54.
^1 Пример «расширительного» толкования конституции 1936 года: протокол
допроса дьякона Плотникова от 1 сентября 1937 г. о контрреволюционной
деятельности единоличника А. И. Першина. ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д.
13385. Т. 1. Л. 10-11.
Но главное, как представляется, все-таки было другое. Проблема не
столько в том, что ВКП(б) рассматривала церковь в качестве конкурента
на ниве «ловли человеков». Дело в том, что церковь и партия
были удивительно похожи структурно и организационно. Уподобление партии
церкви (орден меченосцев и т. п.), как и демонстрация религиоподобных
черт догматизированного марксизма, набили оскомину. Но можно взглянуть
на это и с другой стороны: иерархические церковные структуры были
совершенно изоморфны партийным и формировались (если можно предложить
такое определение) по па-раноменклатурному принципу. Применительно к
конкретной епархии это означало, что существовало определенное
количество «номенклатурных позиций» настоятелей церковных приходов,
священников, заполняемых методом назначения сверху из строго
определенного контингента, отвечающего каноническим требованиям.
Несколько приходов объединялись в благочиние, а назначаемый благочинный
выступал промежуточной инстанцией («инструктором обкома») между ним и
архиереем. Снуя, как челнок, между приходом и епархиальным центром, он
находился в личном контакте, с одной стороны, с его главой, а с другой —
с приходским советом, попом, дьяконом, псаломщиком и т. п. Священники
частенько навещали по делам епархиальное управление, общались друг с
другом, вместе праздновали церковные праздники, выпивали (как без
этого!), обсуждали церковные (и не только) дела.
Одним словом, духовенство действительно было закрытой корпорацией,
пронизанной личными связями, организованной и централизованной. В этом
смысле самоопределение церкви как земного тела Христова — удачная
метафора, т. к. «контрреволюция» в любом из его органов, подобно раковой
опухоли, неизбежно должна была поразить метастазами все тело. А уж
арест епископа, разумеется, должен был бы иметь для его клира такие же
последствия, как и арест секретаря обкома для всех тех, кто делал при
нем номенклатурную карьеру. Поистине, духовенство — идеальная среда для
конструирования всяческих антисоветских центров, организаций и их
подразделений, вербовок и т. д. Такой возможностью не воспользовался бы
только ленивый, а в 1937 г. в НКВД ленивые не задерживались.
Сто дней до приказа
Судьба духовенства пермской епархии, в общем, была предопределена
задолго до появления приказа № 00447. Первым признаком надвигающейся
бури стало разосланное всем городским и районным комитетам партии
секретное письмо секретаря Уральского обкома ВКП(б) И. Д. Кабакова от 24
апреля 1937 г., специально посвященное деятельности духовенства. В нем
указывалось: «За последнее
время в области в целом ряде районов развивают активную
контрреволюционную деятельность церковники и сектанты, которые наряду
с попытками использования легальных возможностей новой Конституции
перешли к острым формам контрреволюционной работы. Безусловно,
церковники и сектанты будут пытаться использовать совпадение пасхи с
первым днем мая для своей контрреволюционной агитации, попытки срыва
первомайских праздников, срыва разворота сева»^1 .
В качестве примера такой деятельности в письме фигурирует, например,
поп Калашников, совместно с другими священниками организовавший в
Чернушинском районе группу бродячего монашества из семи человек, которые
вознамерились устраивать крушения на железной дороге, особенно поездов,
в которых будут ехать члены советского правительства. Действительно,
священник И. Ф. Калашников был арестован 17 апреля 1937 г.^2 В то время
как партийные организации благодушествовали, органы НКВД не дремали.
Вслед за указанием фактов активизации «контрреволюционной деятельности»
следовал безапелляционный вывод: «По своим формам контрреволюционная
работа сектантов и церковников носит диверсионный и террористический
характер, указывает на наличие единого организующего центра, которым
нередко является японская разведка и троцкисты»^3 . Далее раздавали
затрещины местным партийным начальникам: «Районные комитеты партии
антирелигиозной пропагандой, политической агитацией не занимаются, не
знают, что делают церковники и сектанты в их районах. Первичные
партийные и комсомольские организации оторваны от масс, среди верующей
молодежи не ведут антирелигиозной пропаганды, проходят мимо
контрреволюционной работы церковников и сектантов»^4 .
^1 ГОПАПО. Ф. 970. Оп. 3. Д. 118. Л. 76.
^2 ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 13385. Л. 14.
^3 Там же. Л. 77.
^4 Там же. Л. 80.
По сути, в письме Кабакова все уже сказано. Духовенство активизирует
свою деятельность, и это связано с принятием новой Конституции. За этой
активизацией церковников стоит некий центр, связанный с внутренней
контрреволюцией и иностранной агентурой. Партийным и комсомольским
организациям предписано усилить работу. Подразделения НКВД уже
действуют, т. к. из письма видно, что аресты уже начались. Мы находим
подтверждения этому и в других источниках. Так, 19 мая начальник
Ворошиловского РОНКВД ка
питан Г. Б. Моряков направляет секретарю Ворошиловского горкома ВКП(б)
Павловскому спецсообщение «О контрреволюционных проявлениях со стороны
духовенства Ворошиловского района». Оно демонстрирует прекрасную
осведомленность о деятельности церкви. Приведена понедельная статистика
пришедших на исповедь в дни великого поста, и сообщается об
антисоветской пропаганде священника из Ленвинской церкви В. В.
Кочеткова и священника Городи-щенской церкви А. И. Словцова, с
указанием, что «попы Словцов и Кочетков арестованы»^1 .
Впоследствии дела на Калашникова, Словцова и Кочеткова попадут на
рассмотрение тройки при УНКВД Свердловской области, созданной согласно
приказу № 00447. В том же апреле началось дело о «черной свадьбе» в
поселке Александровск^2 , а начальник особого отдела 82 стрелковой
дивизии, расквартированной под Пермью, Федор Павлович Мозжерин произвел
первые аресты по делу «Союза трудового духовенства».
Таким образом, основные узелки будущего широкомасштабного «заговора
церковников» начинают сплетаться умелыми руками опе-ров НКВД еще весной
1937 г. Два открытых в апреле дела — попа-террориста Калашникова и
«Союза трудового духовенства» — быстро дадут выход на руководителей
епархии: управляющего делами епархии обновленческой ориентации архиерея
И. Н. Уфимцева, митрополита М. Трубина, архиепископа П. Холмогорцева,
епископа П. Савельева. А от них потянутся ниточки ко всем так или иначе
связанным с ними клирикам. В итоге всех подверстают к Уральскому
повстанческому штабу, «созданному» усилиями начальника Свердловского
УНКВД Д. М. Дмитриева.
^1 ГОПАПО. Ф. 59. On. 1. Д. 302. Л. 106.
^2 В основе дела — история женитьбы дьякона М. Кукшинова на
активистке-общественнице Т. Механошиной.
Но даже анализ этих «доприказных» дел, относящихся к апрелю-августу
1937 г., вполне позволяет увидеть анатомию будущих следственных
фабрикатов. Прежде всего заметно наличие агентурных источников и
добровольных информаторов. Так, о содержании «антисоветских
высказываний» попа Словцова известно из доноса председателя церковного
совета Мельникова, направленного им, правда, не в НКВД, а благочинному
Лузянину. Поскольку высказывания, которые позволял себе в проповедях
Словцов, вызывали оторопь даже у «активного церковника», он счел за
благо попросить
прислать другого священника взамен «бешеного батюшки» и тем самым
предотвратить закрытие церкви^1 . Каким-то образом органам было известно
и содержание этого письма, отвезенного в Свердловск епископу П.
Савельеву благочинным Лузяниным 16 апреля, а также о произошедшей ранее,
31 марта встрече благочинного со строптивым батюшкой. Но иногда
председатели церковных советов не брезговали писать и прямо в НКВД^2 .
Вторая характерная деталь — интерес к связям в среде духовенства. При
личном обыске и у Словцова, и у Кочеткова были изъяты блокноты, и, судя
по всему, внимательно изучены, т. к. первого на допросе спрашивали,
откуда у него адрес бывшего архиепископа Пермского Виталия
Покровского^3 (к этому времени отбывающего наказание в Талицкой ИТК).
Второй подтвердил, что в записной книжке у него действительно есть адрес
митрополита М. Трубина^4 . Простой и незамысловатый прием: у пожилых,
как правило, священников обязательно есть «поминальник» с адресами —
вот тебе и контрреволюционные связи.
^1 См.: Протокол допроса Словцова от 2 мая // ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1.
Д. 29333. Л. 9-11.
^2 В деле Калашникова хранится донос председателя церковного совета
Василия Касьянова о бродячем-попе, распространяющем антисоветские слухи
// ГОПАПО. Ф. 641/1. ОпЛ. Д. 13385. Л. 15.
^3 ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 29333. Л. 13. Словцов поясняет, что к
нему обратился священник Бухряков с просьбой оказать репрессированному
архиепископу материальную помощь. Самое интересное, что просьба была
выполнена — Словцов выслал 15 рублей осенью 1936 г.
^4 ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 29335. Л. 12.
^5 ГОПАПО. Ф. 643/2. On. 1. Д. 29333. Л. 32.
^6 Там же. Л. 33.
Следующим элементом фабрикации дела (пожалуй, основным) является система
номинальных переквалификаций тех или иных действий арестованного. Так,
например, в рождественской проповеди, прочитанной 7 января 1937 г.,
Словцов совершенно апологетически уподоблял Ленина Христу, тем самым
его «...дискредитируя»^5 (не Христа, понятно, а Ленина); а призывая
молиться за Сталина, «чтоб дал хорошую жизнь»^6 , он «опошлял» вождя
партии. В деле о «черной свадьбе» регулярные попойки попов А.
Колмогорова, А. Пастухова, дьякона М. Кукшинова и церковных активисток
М. Лыхиной и А. Мехоношиной именуются «контрреволюционными сборищами»,
их пьяные беседы — «антисоветской пропагандой», а участники —
«контрреволюционной группой»^1 .
Подследственному словно бы навязывается определенная языковая игра, в
которой задача следователя — показать, «как это правильно называется».
Обычно необходимая номинация содержалась в вопросе, например, так: «Вы
признаете факт своего участия в контрреволюционной группе, где вели
контрреволюционную пропаганду?». Если допрашиваемый не догадывался
сразу о правилах и отрицал свое участие, следовало возражение вроде:
«Вы говорите ложь». После чего предъявлялись показания другого
арестованного о том, что они выпивали на пасху и обсуждали гражданскую
войну в Испании, — признаете? Признание фактически означало принятие
правил игры, и затем все шло как по маслу.
^1 Из показаний Кукшинова: «На средства извлекаемые от пожертвований
верующих мы систематически устраивали попойки, в которых принимали
участие Пастухов, Колмогоров, Механошина, Лыхина. Эти попойки устраивали
как на квартирах, так и в помещении церкви, в палатке. Помню такой
случай, что в сентябре 1936 года поп Колмогоров напившись пьяным валялся
с крестом в руках в канаве». Однако из этих же показаний следует, что
все указанные выше — участники контрреволюционной группы. Ф. 641/1. Оп.
1.Д. 16996. Л. 58.
Ничто из перечисленного выше не является специфической чертой дел,
сфабрикованных именно против духовенства. Это, так сказать, общая
технология. Определенную специфику им придает то, на что мы указали
ранее, — иерархичность, корпоративность, широкая сеть личных связей (поп
Словцов — благочинный Лузя-нин — епископ П. Савельев), пристальное
внимание со стороны НКВД и партийных структур к деятельности
духовенства. Эти дела лишь свидетельствуют о том, что к развязыванию
большого террора против церкви все было готово. Доносы на попов
регулярно поступали от доброхотов и осведомителей, чьи настоящие имена
скрыты агентурными кличками («Карандаш», «Зоркий» и т. п.). Нам, правда,
удалось обнаружить нескольких рассекреченных сексотов из рядов
духовенства. Один был абсолютно безобиден, т. к. показаний ни на кого не
дал, да к тому же оказался чрезвычайно болтливым. Это священник Килин
Владимир Кельсович, работавший на два фронта, за что и был посажен на
10 лет в октябре 1937 г. Как явствует из обвинительного заключения по
его делу, «будучи завербован в 1932 г. в секретные сотрудники ОГПУ, не
работал..., двурушничал, скрывая группированных церковников и монашек,
имея с ними связь. В 1935 расконспирировал себя и других осведо-мов из
попов и Епископов»^1 [выделено нами, сохранена орфография и пунктуация.
— А. К.]. С князьями церкви дело обстоит гораздо интереснее, но не
будем забегать вперед.
С апреля 1937 г. IV отделом УНКВД разрабатывались каналы и связи,
придумывались организации и центры. Копившийся материал ждал своего
часа, и этот час пробил в июле, когда стали составлять списки
«включенных в операцию» по первой и второй категории. Массовые аресты
духовенства начались в соответствии с приказом № 00447 с 5 августа. С
этого времени процесс приобретает статистический характер, в котором
можно выделить некоторые закономерности.
Статистика
Массовые аресты духовенства с разной степенью интенсивности шли с
августа 1937 г. по февраль 1938 г. Территориально они охватили
практически весь нынешний Пермский край. Как видно из таблицы 1,
наиболее интенсивными аресты были в Верещагинском (5,4 % от общего числа
арестованного духовенства), Ординском (9,5 % от общего числа
арестованного духовенства), Суксунском (9 % от общегочисла арестованного
духовенства) и Пермском районе (5,4 % от общего числа арестованного
духовенства). Практически не затронутыми репрессиями оказались
Бардымский, Болыне-Сос-новский, Еловский, Косинский, Лысьвенский,
Пермь-Серьгинский, Усинский, Фокинский, Чернушинский, Чусовской,
Щучье-Озерский районы: в них было произведено не более двух арестов, что
составляет менее одного процента от всех арестованных священников и
иерархов церкви всех уровней. Стоит обратить внимание на то, что аресты
декабря 1937 и февраля 1938 гг. имеют четкую локализацию. Подавляющее
большинство декабрьских арестов произвел городской отдел НКВД Перми, а
в феврале аналогичная ситуация сложилась в Осинском районе. Стоит
отметить, что приговоры, вынесенные тройкой в кратчайшие сроки именно
по этим делам, отличались крайней жестокостью. Невольно ( складывается
впечатление, что кто-то, спохватившись, «довыполнял план» для очередного
квартального или годового отчета.
Анализ динамики производимых арестов отчетливо показывает чередование
подъемов и спадов активности при общем уменьшении ее амплитуды: за
августовским пиком следует сентябрьский спад, и новый пик в октябре, не
достигающий размера августовского. Затем новый спад в ноябре и далее —
затухание интенсивности арестов в январе-феврале 1938 г.
? Священники
_Ш____Церковники и сектанты_
Если рассмотреть аресты духовенства в масштабе кулацкой операции в
целом, они не производят особенного впечатления: доля
Рисунок 1
арестованных в этой группе по отношению ко всем репрессируемым оказалась
максимальной в августе (4,4 %) и минимальной в январе 1938 г., когда
(согласно базе данных) по всему краю арестовали одну церковную старосту
в Добрянском районе (0,1 %).
Таблица 2
Динамика арестов духовенства в отношении к общему количеству арестованных
Месяц
Число арестованного духовенства (чел.)
% от общего числа арестованного духовенства
% от общего
числа арестованных в указанный
месяц
Общее число арестованных в указанный
месяц
(чел.)
Август 1937
90
40,5
4,4
2062
Сентябрь 1937
27
12,2
3,8
694
Октябрь 1937
73
32,9
3,7
1969
Ноябрь1937
9
4,0
2,4
372
Декабрь 1937
10
4,5
0,7
1355
Январь 1938
1
0,5
0,1
816
Февраль 1938
12
5,4
2,4
500
Всего
222
100,0
-
7768
Приведенные далее данные иллюстрируют уже не деятельность органов НКВД,
а деятельность тройки. По делам духовенства тройка при УНКВД выносила
всего два вида приговоров: либо ВМН (с конфискацией имущества либо без
таковой), либо приговаривали к десяти годам лишения свободы. Согласно
нашим наблюдениям, приговор совершенно не зависел от того, кто и по
каким обвинениям осужден. Как выяснилось, единственным значимым
параметром оказалась дата ареста и в какой-то мере время рассмотрения
дела тройкой, зависящее, помимо даты ареста, еще и от продолжительности
следствия.
Из таблицы 3 и рисунка 2 видно, что наибольший шанс остаться в живых
был у тех, кого арестовали в сентябре 1934 г., и никаких шансов — у тех
немногих, кто был арестован в декабре-январе. По-видимому, это
объясняется тем обстоятельством, что сначала арестовывали тех
представителей духовенства, которые попали в первую категорию (или были
переквалифицированы из первой во вторую).
Соотношение приговоров, вынесенных тройкой при УНКВД представителям
духовенства, арестованным в указанном месяце
В таблице 4 мы видим другую закономерность. Шанс сохранить жизнь
минимален у осужденных в августе (все вынесенные приговоры —
расстрельные) и сентябре, т. е. у тех, чьи дела были «сшиты» быстро.
Вероятность быть расстрелянным существенно ниже у осужденных в октябре
(тогда как раз и судили арестованных в сентябре). После она вновь
начинает убывать — в ноябре количество арестов минимально, но тройка
трудится не покладая рук, осуждая взятых во время второго, октябрьского
пика арестов. Относительно декабря можно сказать следующее: хотя всех,
арестованных в декабре, тогда же и осудили к ВМН, статистику несколько
улучшают дела, тянувшиеся часто более трех месяцев.
Если скорость выполнения следственных действий (от производства ареста
до направления дела на рассмотрение тройкой) является значимым
показателем, то нужно сказать и о ней, тем более что налицо устойчивая
тенденция. Мы проанализировали зависимость скорости рассмотрения дел от
месяца, в котором был произведен арест, по трем показателям:
минимальная продолжительность следствия, максимальная продолжительность
следствия, средняя продолжительность ведения следствия для арестованных
в данном месяце. Результаты приведены в таблице 5 и 6. Из них видно, что
от месяца к месяцу средний срок следствия сокращался сначала на 20, а
затем на 7-5 дней ежемесячно, и параллельно сокращался разрыв между
минимальным и максимальным интервалом между арестом и осуждением. Самую
поразительную «скорострельность» продемонстрировал в декабре 1937 г.
Пермский городской отдел НКВД, уложившийся при рассмотрении дела
священника Оленева в 2 дня. Возникает даже вопрос о том, как это было
возможно технически.
Таблица 6
Зависимость скорости рассмотрения дел церковников и сектантов от месяца
ареста
Месяц ареста
Минимальный срок рассмотрения дела (дни)
Максимальный срок рассмотрения дела (дни)
Средний срок рассмотрения дела (дни)
Август 1937
17
124
53
Сентябрь 1937
18
44
28
Октябрь 1937
7
36
16
Ноябрь 1937
7
34
19
Национальный состав арестованных служителей культа довольно однороден:
абсолютно преобладают русские — 184 человека (97 %), затем идут татары —
3 человека (2 %) и башкиры — 2 человека (1 %). Прочие национальности
встречаются только в среде сектантов (3 финна, 2 коми-пермяка, 1
коми-зырянин, 1 полька, 1 мариец).
Как показывает анализ обвинений (таблица 7), по которым были осуждены
арестованные священники, единственными статистически значимыми
квалификациями оказались, в конце концов, антисоветская агитация (АСА)
— 44 приговора (29 % вынесенных в данной категории), а также АСА в
сочетании с участием в контрреволюци
онных повстанческих организациях — 27 приговоров (18 % вынесенных в
данной категории) и АСА в сочетании с антисоветской деятельностью — 9
приговоров (6 % вынесенных в данной категории), АСА в сочетании с
контрреволюционной деятельностью — 12 приговоров (8 % вынесенных в
данной категории) и КР, повет. (?) — 13 приговоров (8 % вынесенных в
данной категории). Это, как ни странно, показывает практически полный
провал попыток представить священников деятельными террористами,
диверсантами и т. п. Основным пунктом обвинения все-таки осталась
«болтовня», т. е. агитация, чего и следовало ожидать от священников и
мулл, чья профессиональная деятельность неизбежно связана с
произнесением публичных речей — молитв, проповедей и т. п. Примерно
каждый третий приговор, следовательно, сводился к сакраментальному
«Превратил церковный амвон в трибуну для антисоветской агитации».
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.