Литература и источники
Террор 1937-1938 гг., обращенный против низов советского общества, стал
предметом исторических исследований в последнее десятилетие XX века
после того, как были рассекречены и опубликованы соответствующие
директивные документы, прежде всего уже упомянутый оперативный приказ
наркома внутренних дел СССР.
За полтора десятилетия тема массовых операций обросла множеством
интерпретаций, детально рассмотренных в фундаментальной монографии
немецких историков М. Юнге и Р. Биннера[108] <108>. Дискуссия об
источниках и содержании террористических практик, в массовом порядке
примененных властью к людям физического труда (рабочим, колхозникам,
артельщикам), продолжается и по сегодняшний день.
В ней можно выделить два контрапункта. Первый объясняет случившееся
развитием и обострением социальных конфликтов в новом обществе, в т. ч.
на предприятиях, в колхозах, в учреждениях, в бараках и коммуналках.
Репрессивная политика, проводимая властями в 1937-1938 гг., представляет
собой террористический ответ на общественный запрос, исходящий из толщ
советского общества: очиститься раз и навсегда от вредных и бесполезных
элементов[109] <109>. С этой точкой зрения отчасти солидарны М.
Юнге и Р. Биннер. Согласно второму подходу, массовый террор в своем
развитии стал ничем иным, как «неприцельной пальбой по толпе»
обезумевших от страха местных начальников[110] <110>.
Все эти, а также и другие, менее жестко выраженные концептуальные
подходы являются гипотетическими построениями, поскольку для их
всесторонней верификации нужен совсем иной комплекс источников, нежели
тот, на основании которого они сформулированы, но также и иное
методологическое обоснование, интегрирующее в себе как собственно
исторические методы, так и исследовательские техники в области
социальной психологии, культуры повседневности и пр., разрабатываемых
как школой «Анналов», так и «уликовой парадигмой» К. Гинзбурга.
В такой ситуации представляется возможным предложить для исследования
собственную гипотезу, которую можно сформулировать следующим образом:
массовые операции на территории Прикамья могут быть поняты только в
общем контексте политической ситуации в стране, которая
характеризовалась прежде всего «кадровой революцией», проводимой
террористическими методами сверху Формальные разграничения между
акциями, направленными против «антисоветских элементов» в городе и
деревне, и чистками внутри властных аппаратов имеют ничтожный характер,
сплошь и рядом игнорируемый организаторами и исполнителями большого
террора.
Источники, на основании которых проводилось исследование, неполны,
противоречивы и зашифрованы. Неполнота определяется, наверное, в первую
очередь характером операции. Она была настолько тщательно
законспирирована, что приказы и распоряжения ее исполнителям доводились
в устной форме, как правило, на оперативных совещаниях, или просто по
телефону. После завершения операции в Ворошиловском райотделе НКВД не
смогли обнаружить ни одной директивы, так или иначе ее касающейся[111]
<111>. В делах имеются указания на то, что по приказу командиров
часть следственных материалов была уничтожена еще в 1938 г.[112]
<112>
Служебная документация органов НКВД (материалы оперативных совещаний,
доклады, директивы, сводки) остается недоступной. Сохранилась переписка
между НКВД СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), частично опубликованная в
сборниках «Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД.
1937-1938» и «Трагедия советской деревни. Коллективизация и
раскулачивание. 1927-1939»[113] <113>.
Все иные выявленные документы из фондов Государственного
общественно-политического архива Пермской области (ГОПАПО), касающиеся
деятельности территориальных органов НКВД, относятся к разряду косвенных
источников. Как правило, это копии обзорных справок по делам, некогда
заведенным на сотрудников карательных органов, а также копии протоколов
допросов свидетелей, приобщенные к следственным материалам, на лиц,
подвергнутых впоследствии реабилитационным процедурам[114] <114>.
Документы партийных органи
заций скудны. Переписка между райотделами НКВД и районными партийными
комитетами в тот период была сведена к минимуму: из отдела в райком
поступали списки арестованных членов партии; из райкома в отдел — списки
исключенных из ВКП(б) по политическим мотивам или партийцев,
подозрительных по своему происхождению. В стенограммах конференций, в
протоколах заседаний районного бюро, в партийных характеристиках можно
обнаружить разрозненные сведения о реакции населения на происходящие
события и восстановить — с поправкой на доминирующую политическую
риторику — образ мысли их участников и свидетелей. Доклады
руководителей НКВД на пленумах не стенографировались. В распоряжении
исследователя находятся разрозненные протоколы партийных собраний
сотрудников НКВД, нерегулярно собираемых в указанный период. В этих
материалах очень фрагментарно, односторонне и поверхностно отображается
внутренняя жизнь учреждений, проводящих массовую операцию, выявляются
сдвиги в коллективной психологии исполнителей большого террора.
отделов НКВД Г. М. Файнберга (ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 8665) и Н. X.
Малютина ( ГОПАПО. Ф. 641/1. On. 1. Д. 16402). Замечу, что до недавнего
времени в доступе к архивным материалам имела место парадоксальная
ситуация, ныне исправленная: исследователь мог знакомиться со
следственными делами, заведенными на лиц, впоследствии признанных
невиновными, но такие же дела на нереабилитированных сотрудников НКВД
были для него закрыты.
Статистические материалы почерпнуты из базы данных на лиц, подвергшихся
репрессиям по политическим мотивам на территории Пермской области.
Указанная база представляет собой развернутую сводку по всем доступным
архивно-следственным делам, тщательно составленную и постоянно
выверяемую и дополняемую сотрудниками архива. Она включает в себя 16
пунктов, в т. ч.: социальное положение, дату ареста, кем арестован,
обвинение, предъявленное при аресте, компрометирующие материалы, дату
осуждения, кем осужден, обвинение, указанное в приговоре, сам приговор и
др. В базе учтены 7959 жителей Прикамья, осужденных особой тройкой
Свердловского УНКВД в 1937-1938 гг.[115] <115>
^
При анализе статистических материалов массовой операции выявилось
противоречие между официальными докладами, направляемыми руководством
областного управления НКВД в центр, и данными, подсчитанными архивными
работниками на основании имеющихся в их распоряжении дел. Вот
характерный пример. В начале мая 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утверждает
предложение «Свердловского обкома ВКП(б) об увеличении лимита по делам
кулаков и контрреволюционных элементов на 1500 человек по первой
категории»[116] <116>. Особая тройка, стало быть, в ближайшие
месяцы должна работать неустанно. Смотрим в базу и видим:
Таблица 1
Количество приговоров по кулацкой операции по месяцам (в % к каждому
виду репрессии)
Месяц и год
Приговоры
Всего (в месяц)
ВМН с конфискацией
ВМН без конфискации
10 лет
Прочие
Май 1938
19/0,5%
36/3,0%
4 / 0,2%
0/0,0%
59/0,7%
Июнь 1938
3/0,1%
3/0,3%
3/0,1%
0/0,0%
9/0,1%
Июль 1938
87/2,2%
5/0,4%
2/0,1%
0/0,0%
94/1,2%
Август 1938
85/2,2%
23/1,9%
2/0,1%
0/0,0%
110/1,4%
Возникает вопрос, чему верить: решению Политбюро или
архивно-следственным делам, переданным в ГОПАПО? Если даже принять во
внимание, что Прикамье составляло лишь часть Свердловской области, то
все равно количество репрессированных по первой категории — 55 в мае, 6
в июне, 112 в августе — никак не соотносится с общим количеством. В
апреле тройка реально не работала: к высшей мере был приговорен один
человек. Зачем было запрашивать новые лимиты, да еще в таком объеме?
Можно только предположить, что
в предшествующие месяцы Свердловское управление НКВД перекрыло все
лимиты (в феврале только жителей Прикамья расстреляно 400 человек, в
марте — 335), так что появилась необходимость оформить приговоры задним
числом.
Документы по кулацкой операции, сохранившиеся в архивах, требуют
специальной процедуры по их дешифровке. Исполнители приказа № 00447
делали все, чтобы разнести всех ликвидированных по категориям, в нем
указанным. Так подростки-колхозники становились матерыми
кулаками-белогвардейцами, кадровые рабочие — эсерами, мирные служащие —
повстанцами-террористами. Сотрудники НКВД не стеснялись фабриковать даже
справки из сельсоветов[117] <117>. Замечу для курьеза, что
сомнения в подобного рода справках еще в 1936 г. высказывал на страницах
«Правды» партийный публицист М. Кольцов: «Бумажонка невзрачная, на серой
бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с
неразборчивыми подписями и глухим содержанием. <...> Она написана
хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто
невозможно. А все-таки бумажка действует. Ее обносят по кабинетам,
бережно прячут в личном столе. <...> А на самом деле — это тихая лживая
бумажка, никем не проверенная и никем не подтвержденная»[118] <118>.
Характер выявленных материалов — неполных, фрагментарных, частью
заведомо фальсифицированных — определил и специфику исследования. Многие
сюжеты остаются непроясненными, ключевые выводы гипотетичными.
Подготовка кулацкой операции
Подготовка к массовой акции по истреблению антисоветского элемента
началась в первый летний месяц. В июне начальник Свердловского УНКВД Д.
М. Дмитриев создал для этой цели оперативный штаб, которому поручил
непосредственное руководство и планирование предстоящей операции[119]
<119>.
За несколько недель до начала штаб организовал кустовые совещания с
начальниками районных и городских отделов НКВД. Там они получили приказ
«...в кратчайший срок подготовить списки лиц из числа кулаков. <...>
Списки должны были быть подготовлены по специальной форме с указанием
установочных данных и компрометирующих материалов на этих лиц».
Первоначально о предполагаемых арестах не было сказано ни слова, и
только впоследствии, когда списки были составлены и проверены
вышестоящими инстанциями — против каждой фамилии появились римские
цифры, выполненные карандашом: I или И. Командирам райотделов НКВД
определили численность людей, «...подлежащих аресту, причем было
сказано, что если в ходе следствия дела будут развертываться, то
никаких ограничений в проведении последующих арестов не будет»[120]
<120>. Оперативные работники получили приказ «...учесть по
обслуживаемым им объектам контрреволюционный элемент: полуофициальным
сбором данных и через агентуру составить списки с установочными данными
и краткой характеристикой его деятельности...»[121] <121>. В
процессе подготовки операции обозначился новый функциональный персонаж
— штатный свидетель не имевших место преступлений, на самом деле — агент
НКВД, готовый дать показания на несколько десятков соседей, сослуживцев,
товарищей по работе. Один из них — агент по снабжению «Шахтстроя» —
«...по просьбе сотрудников Кизеловского горотдела НКВД» подписал,
«...не читая, около 150 свидетельских показаний на разных лиц»[122]
<122>.
Была в процессе подготовки и политическая составляющая. На совещании в
Кудымкаре капитан ГБ Ревинов разъяснил своим слушателям, что бывших
кулаков следует ликвидировать не за старые
грехи или конкретные преступления, а потому, что они представляют собой
политическую опасность, являясь социальной базой «правых»[123]
<123>. Правые — в тогдашней политической риторике — это ударная
сила реставрации буржуазно-помещичьего строя, враги народа,
оккупировавшие руководящие должности в партийных, советских и
хозяйственных учреждениях Урала.
Прежде чем начать операцию, органы НКВД произвели политическую зачистку
территорий, нанеся удары по штабам. Аресты номенклатурных работников
являлись необходимым политическим основанием для массовых акций против
рабочих, колхозников, мелких служащих. Разоблачение страшного заговора
во властных инстанциях развязывало чекистам руки для крупномасштабной
карательной акции, оправдывало в их собственных глазах применение
террористических мер по отношению к беззащитным людям, обеспечивало —
если не поддержку, то хотя бы одобрение населения и, наконец, создавало
общественную атмосферу страха и неуверенности. Имело значение и то
обстоятельство, что по сценарию проведения массовой операции ее
руководители нуждались в особом материале, в людях с общественным
положением, грамотных и полностью деморализованных, способных сыграть
назначенные им роли главарей повстанческих и диверсионных
организаций[124] <124>.
Можно предположить, что на основании полученных списков Свердловское
УНКВД разметило территорию области, выделив те районы, по которым
планировалось нанесение основного удара, в том числе: Коми-Пермяцкий
округ, Ворошиловский район (Березники, Соликамск, Рубаха), Пермь и
прилегающие к ней города и поселки. Под прицельный огонь попали те
районы, где были расквартированы трудовые поселенцы, занятые в
промышленности, в строительстве, на транспорте, в лесном и сельском
хозяйстве. Именно туда позднее отправятся оперативные группы и
следственные бригады из Свердловска.
Сценарий кулацкой операции
Летом 1937 г. начальник Свердловского управления НКВД Д. М. Дмитриев
«...дал директиву начальникам городских и районных отделений НКВД»,
согласно которой «...аппаратом УНКВД вскрыта в Свердловской области,
руководимая право-троцкистами
контрреволюционная повстанческая организация, которая <...> создана по
принципу формирования воинских частей, делится на корпуса, роты, взводы
со штабом контрреволюционных повстанческих организаций в гор.
Свердловске»[125] <125>. Организация располагает вооружением,
которое до поры до времени хранится на складах Осоавиахима. «Дмитриев
предложил следствие по делам арестованных кулаков вести в направлении
выяснения их принадлежности к повстанческой организации, — пересказывал
содержание летней директивы Н. Я. Боярский — в 1937 г. помощник
начальника Свердловского УНКВД, — <...> особо подчеркнул, что именно
кулаки являются основными кадрами повстанческих формирований на
Урале»[126] <126>.
В августе того же года Д. М. Дмитриев рапортовал Н. И. Ежову: «По
показаниям арестованного бывшего полковника генштаба Эйт-нера, бывшего
члена бюро обкома ВКП(б) Яна, бывшего начальника Камского пароходства
Кандалинцева и допросам арестованных кулаков устанавливается
существование Уральского повстанческого штаба — рабочего органа
подготовки вооруженного восстания. Штаб был создан блоком уральских
троцкистов, правых, эсеров, белоофи-церской организацией и
представителем крупной повстанческой организации митрополитом Петром
Холмогорцевым. <...> По решению штаба область была разделена на 6
повстанческих округов, во главе которых стояли повстанцы-руководители.
<...>По другим показаниям было создано семь повстанческих округов.
Первичными повстанческими соединениями являлись взводы, организация
которых сосредотачивалась в колхозах»[127] <127>.
Для того чтобы убедить Москву в разоблачении разветвленного военного
заговора, одних показаний было мало. Руководство Свердловского УНКВД
нуждалось в вещественных доказательствах, а именно: в списках повстанцев
и складах оружия. Дмитриев требовал от руководителей следственных бригад
любой ценой найти списки участников повстанческих формирований, нужные
для организации показательного судебного процесса. Приходилось их
сочинять задним числом или использовать бумаги, составленные совсем по
иному поводу. В Кудымкаре в кабинете арестованного секретаря райкома
ВКП(б) Я. А. Ветошева «...нашли список стахановцев, принудили этого
секретаря дать показания, что это список участников организации, потом
всех этих стахановцев посадили, а затем, как повстанцев,
расстреляли»[128] <128>. С оружием поступали проще. Шашки и
винтовки изымали со складов Осоавиахима, грузили в автомобили и
отправляли в Свердловск, в хозяйственный отдел УНКВД. Из того же
Кудымкара так было переправлено около 3 тонн оружия. «Фактов обнаружения
и изъятия оружия в складах-тайниках я не помню», — рассказывал спустя 18
лет Г. Ф. Конынин, перевозивший со склада на склад казенные
ружья[129] <129>.
Не будет безосновательным предположить, что начальник свердловского
УНКВД руководствовался в первую очередь карьеристскими соображениями.
Из реплик, запомнившихся его собеседникам, следует, что Дмитриев готовил
большой показательный процесс против уральских правых, на котором
намеревался превзойти своих столичных учителей[130] <130>.
Комиссар (так за глаза называли Дмитриева его подчиненные) конструировал
большую амальгаму. В ней трудпосе-ленцам отводилась роль солдат и
унтер-офицеров большой контрреволюционной армии, возглавляемой
партийными секретарями, комдивами и директорами крупнейших предприятий.
Его подчиненные на местах составляли такие же амальгамы, но меньшего
масштаба. Начальник Пермского горотдела В. Я. Левоцкий на оперативных
совещаниях демонстрировал схему городской контрреволюционной
организации: квадраты и прямоугольники, аккуратно соединенные стрелками.
В центре, в кружке, обозначавшем штаб, были перечислены главари:
секретари горкома, мастер по металлу, учитель средней школы; на
периферии — пронумерованные повстанческие роты и взводы. Чтобы схема
выглядела красиво, Левоцкий «...специально приглашал чертежника с завода
№ 10, или № 19»[131] <131>.
У сценария, сочиненного в стенах Свердловского УНКВД, была, как кажется,
и иная, технологическая, сторона. Члены оперативного штаба были
профессионалами следственной работы и поэтому представляли, каких
усилий будет стоить хотя бы оформление альбомных справок и
индивидуальных дел на 10000 человек. Имелись вполне резонные опасения
не уложиться в установленные сроки. И вот, чтобы облегчить задачу, они и
предложили своим подчиненным готовить групповые дела сразу на десятки
лиц, то есть не только арестовывать списками, но таким же способом
отправлять на расстрел.
Идеология кулацкой операции
Для того чтобы сотрудники органов НКВД с достаточным рвением, не
задавая лишних вопросов, приступили к массовой операции, отменявшей все
и всяческие ранее установленные нормы, нужна была идея. Оперативникам на
разные голоса внушали, что они находятся на переднем крае борьбы со
злобным, коварным и заклятым врагом, который может притвориться кем
угодно: рабочим, инженером, колхозником, партийным работником,
командиром Красной армии. И задача органов разоблачить их, сорвать маски
и заставить раскрыть свое подлое контрреволюционное нутро. «...Перед
нами сидят враги, и имеются на них показания других обвиняемых, — так
передавал смысл полученных инструкций оперативник НКВД, — <...> в
большинстве на обвиняемых уже имеется решение и сомневаться в том, что
он не враг, не стоит»[132] <132>. Высказывание это примечательно
тем, что в нем содержатся все составные части чекистской идеи: все
подследственные — враги, иначе бы они не были арестованы; их
контрреволюционную сущность вскрыло руководство, более осведомленное,
более бдительное, более мудрое, нежели рядовые следователи; судьба
арестованных предрешена их собственными преступлениями; следователь
исполняет роль вершителя правосудия.
Мы занимались людьми, которые были «...активом базы иноразве-док и вели
активную к/р деятельность», — рапортовал новому областному шефу из
Соликамска парторг Ворошиловского отдела НКВД[133] <133>.
Процесс превращения советского гражданина во врага производился методом
его принудительной дезидентификации. Вот типичный случай, происшедший в
Краснокамске. К следователю Алики
ну привели на допрос двух человек, в которых он опознал
рабочих-нацменов, вчерашних колхозников, к тому же совсем неграмотных.
Следователь пошел к начальнику: не тех взяли. «Придя к Королеву, я
выругался и сказал, какие же это контрреволюционеры?» «Самые
настоящие», — ответил начальник. И через какое-то время следователю
выдали справку, которой удостоверялось, что он ведет дело татарских
кулаков и белогвардейцев. А руководитель следственной группы еще
добавил, «...что это мусульманские протектораты Японии»[134] <134>.
«Одиночек в борьбе с Советской властью нет», — разъяснял специфику
будущей операции начальник СПО УНКВД Ревинов. Слушатели тогда
восприняли эти слова вполне конкретно: приказано раскрывать
контрреволюционные группы[135] <135>. Может быть, докладчик
ничего другого и не имел в виду, однако по мере расширения репрессивных
практик явственно обозначилось второе дно таких высказываний. Враги
представлялись не только коварными и вездесущими. Каждый из них был
частицей большого вселенского зла, агентом или функцией всемирного
заговора против страны Советов, проще говоря, щупальцем зловещего
чудовища, расположившегося в потустороннем буржуазном мире, где-то
между Берлином и Токио, вредителем и шпионом по совместительству.
Шпион — это сначала синоним иностранца. Затем подозрительным по
шпионской части объявили любого инонационала. Василий, Яковлевич
Левоцкий говорил своим подчиненным: «Пермь надо сделать русской, а тут
есть много татар, евреев»[136] <136>. В конце концов, термины
«враг народа», «белокулак», «правый», «троцкист», «антисоветский актив»
— все были покрыты общим именем «шпион». С ним следует также поступать
по-вражески: обманывать, запутывать, обкручивать. «Мне Левоцкий и
Былкин говорили, что если не обманешь обвиняемого, то не добьешься
признания», — объяснялся на суде следователь Поносов[137] <137>.
Инструктируя курсантов Свердловской шко
лы НКВД, прикомандированных к Кочевскому райотделу, помощник начальника
Свердловского управления Н. Я. Боярский наставлял своих слушателей: «в
борьбе с врагами любые методы хороши»[138] <138>. Так идея
превращалась в технологию.
Технология проведения кулацкой операции
Массовые аресты начались 5 августа. За первые двое суток на территории
Прикамья органы изъяли более тысячи человек. Всего же в течение августа
было взято вдвое больше. Аресты производились, как правило, ночью. В
бараки, рабочие общежития входили вооруженные люди: сотрудники
оперативных отделов НКВД, милиционеры, пожарники, кое-где
мобилизованные партийные активисты. По спискам выхватывали полусонных
людей, отбирали паспорта и справки; ничего не объясняя, заставляли их
одеться и на грузовиках, а кое-где и пешком доставляли в пустующие
складские помещения, амбары, недостроенные заводские здания[139]
<139>. Далее события разворачивались совсем не по сценарию. Местные
начальники не очень поняли, что от них в действительности хотят.
Некоторые вообще не обратили внимание на директиву Свердловского УНКВД
об уральском штабе и действовали в соответствии с оперативным приказом
наркома. «В настоящее время бывших кулаков, повстанцев, членов
следственных комиссий при белых, служителей культа и других оперировано
24 человека, — докладывал в Свердловск сотрудник Ординского райотдела
НКВД Накоря-ков, — как показывает анализ дел — формуляров и агентурных,
заведенных на этих людей, видно, что по большинству контрреволюционная
деятельность в настоящее время не установлена, т. е. агентуре на
вскрытие к-р деятельности были не направлены»[140] <140>. Другие
начали формальное следствие, добиваясь от каждого арестованного
признания в антисоветской деятельности. Те, естественно, запирались, не
желая подтверждать агентурные донесения об их антисоветских
высказываниях и террористических намерениях в адрес больших
начальников, а уж тем более соглашаться с нелепыми обвинениями, что
они-де являются членами какой-то боевой организации. Следствие
растянулось на
недели. 85 % людей, арестованных 5 или 6 августа, были выставлены на
тройку к последней декаде сентября. Причем в альбомные справки
приходилось вписывать АСА — антисоветскую агитацию. В общем, концепция
заговора терпела крах. В тайне операцию также сохранить не удалось. В
очередях открыто говорили и даже партийным агитаторам повторяли, «что в
Перми идут массовые аресты, чтобы люди не голосовали»[141] <141>.
И тогда Свердловское УНКВД приняло чрезвычайные меры. В помощь городским
отделам были направлены оперативные следственные группы с самыми
широкими полномочиями. В Коми-Пермяцкий округ выехала группа Н. Я.
Боярского; в Пермь, а затем в Березники — группа Я. Ш. Дашевского; в
Кизел — группа М. Б. Ерма-на; в Соликамск — А. Г. Гайды[142] <142>.
Они учили своих подчиненных, как впредь нужно действовать. Дашевский,
например, предложил разделить арестованных на две группы — руководителей
и рядовых членов. От первых следовало брать обширные показания о
контрреволюционной повстанческой деятельности. Дмитриев к тому времени
уже дал установку «...исключить из справок антисоветские разговоры и
<...> предложил писать шпионаж, диверсию и террор»[143] <143>.
Данные, содержащиеся в этом протоколе (он назывался ведущим), затем
предлагалось включать в протоколы рядовых участников организации. Сами
протоколы нужно было писать заранее — без участия допрашиваемых. И
только потом, уже другой следователь должен убедить арестанта подписать
этот протокол. Ведущий протокол был обширным, не менее 20-24
машинописных страниц. Рядовой, напротив, коротким. В нем содержалось
всего несколько основных пунктов: признание в контрреволюционной
повстанческой деятельности, наименование подпольной антисоветской
организации, указание на определенное лицо, завербовавшее его в эту
организацию, дата вербовки, а также перечень лиц, причастных к этой
организации, и описание конкретной вражеской деятельности — своей и
других лиц[144] <144>.
К октябрю 1937 г. были не только выбраны выданные НКВД СССР лимиты, но и
исчерпаны составленные ранее агентурные дела. Д. М. Дмитриев без особого
труда добился в Москве новых квот на аресты, на этот раз под предлогом
ликвидации базы иностранных разведок на Урале, т. н. «инобазы», и
нанесения удара по эсеровским и меньшевистским подпольным организациям.
Территориальные органы НКВД должны были действовать быстро и энергично,
брать под арест и оформлять на тройку сотни и тысячи людей «...без
наличия каких-либо компрометирующих материалов, уличающих их в
антисоветской деятельности»[145] <145>. Людей свозили в тюрьмы из
разных мест Свердловской области, зачастую без каких бы то ни было
сопроводительных документов. Там на них составляли анкеты, на основании
которых следователи сочиняли заявление. В Соликамске это практиковалось
«...при поступлении в тюрьму»[146] <146>. В иных тюрьмах —
позднее, уже в камерах. Техника «взятия заявлений» была простой, но
эффективной. Условия содержания заключенных в камерах или специально
оборудованных временных помещениях были таковы, что сами следователи
называли их бесчеловечными[147] <147>. Специально отобранные
следователями арестанты — их называли по-разному: колунами,
агитаторами, колольщика-ми — начинали свою работу. Суть ее сводилась к
тому, чтобы убедить своих товарищей по заключению написать заявления и
дать нужные показания. Несколько «колунов», подкармливаемых за счет
следователей, агитировали сокамерников подписать заявления, убеждали,
что это нужно для органов или для советской власти; что подписавших
вскоре освободят, разве что переведут в другое поселение. Затем на
клочке бумаги через надзирателя передавали список арестантов,
согласившихся подписать заявление, и снова принимались за работу.
«До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, — писал
со знанием дела А. Г. Гайда. — В Соликамской тюрьме группой
следователей в 4-5 человек (руководили Годенко, Клев
цов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день.
Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать
заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были
осуждены по первой категории»[148] <148>.
Затем начинался следующий этап. Следователи сочиняли протоколы
допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и
вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях
технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не
хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить
писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать
другие формы обвинения. "Неужели чекисты не могут придумать? "», —
вспоминал на суде один из пермских оперативников[149] <149>.
Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно
«...пропускали [на тройку. — О. Л.] по показаниям других арестованных,
а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но
изобличается другими обвиняемыми»[150] <150>. Следователю
приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов
не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по
всему городу, «...даже подписок [о неразглашении. — О. Л.] с них не
брали»[151] <151>.
Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные
справки, в которых в сжатом виде формулировал состав преступления. Его
работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали
людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях.
Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы —
арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались
«белой костью». В Москве их называли «журналистами»[152] <152>.
Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев,
вынуждающих подследственных
подписать признательный протокол, грозящий или смертью, или многолетним
сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и
внутрикамерных агентов, или «диктовалыциками». Работа у них была адская.
«Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением
признания — 15 минут»[153] <153>.
Умельцы из Ворошиловского горотдела НКВД изобрели прогрессивный метод
допросов. Они собирали в чистой и светлой комнате 20-30
подследственных, сажали их за столы, включали радио или заводили патефон
и долго и проникновенно убеждали собравшихся покончить с затянувшимся
делом, пойти навстречу органам и советской власти, подписать протоколы и
вернуться спустя какое-то время к своим семьям. Отказывались очень
немногие; таких отправляли в карцер[154] <154>.
Для районов, позднее вошедших в Пермскую область, самым скорострельным
месяцем стал декабрь. В самом конце 1937 г. следственным бригадам
удалось сократить сроки от ареста до приговора до двух-четырех недель.
Из общего числа арестованных 17 декабря до нового года были осуждены 82
%. Из тех, кого взяли позже на день, к 30 декабря пропустили по
Свердловской тройке, 92 %.
Удар по инобазе на деле явился вторым этапом кулацкой операции. Так
требовала Москва, так его понял и Дмитриев. «На арест кулаков сверх
этого я имел отдельное распоряжение заместителя наркома — комкора
Фриновского», — оправдывался он на следствии[155] <155>.
Второй этап был наиболее массовым и наименее целенаправленным.
Технологические усовершенствования, упрощающие и фальсифицирующие
следственные действия, привели к тому, что под удар органов попадали
люди, бывшие опорой власти: кадровые рабочие, колхозники, члены партии и
комсомольцы.
Предложенный сценарий, хоть и оптимизировал процесс репрессий, своей
политической цели не достиг. Амбициозным планам Д. М. Дмитриева не
суждено было сбыться. Центр так и не разрешил местному УНКВД проводить
процесс против уральских правых в Свердловске. В апреле 1938 г. тройка
Свердловского УНКВД фактически прекращает работу, чтобы еще раз
возобновить ее в ав
густе. Но уже в мае Дмитриева настигла ударная волна перманентной
чистки в центральном аппарате НКВД. Его смещают с должности, назначив
на короткое время начальником ГУШОСДОР НКВД СССР. Его заместитель
Дашевский становится в нем начальником эксплуатационного отдела; в июне
1938 г. Дмитриев арестован, в марте 1939 г. — расстрелян[156]
<156>. В июле арестовали организаторов кулацкой операции Я. Ш.
Дашевского, Н. Я. Боярского и самого рьяного исполнителя — В. Я.
Левоцкого. Осенью пришел черед Шейнкмана, а в следующем году — Шахова,
Былкина, Беланова, Варшавского и др. Перед арестом Варшавский сделал
доброе дело: «...без необходимой перепроверки материалов огульно
освобождал арестованных из-под стражи»[157] <157>.
Итоги операции
Кулацкая операция по замыслу ее организаторов, напомню, была призвана
«...беспощадным образом разгромить банду <...> антисоветских элементов,
защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и
навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского
государства». На территории будущей Пермской области исполнители
приказа подвергли репрессии около 8000 человек. Из них 5060 человек
(63,8 %) было расстреляно в течение года. Среди репрессированных
преобладали рабочие — 3565 человек, или 44,8 %. Как минимум половина из
них была занята на предприятиях тяжелой промышленности, в том числе
(примерно четверть от общего числа) квалифицированные работники,
обслуживающие машины и механизмы. Немалую долю составляли служащие —
1151 человек, или 15,5 % в общем составе репрессированных. Среди них —
врачи, инженеры, экономисты. Доля работников сельского хозяйства:
колхозников, рабочих совхозов, единоличников составляет 2049 человек,
или 25,7 %. И хотя во всех отчетах, посылаемых Свердловским УНКВД в
Москву, речь шла о «заклятых врагах Советской власти» — кулаках,
белоповстанцах, карателях, на самом деле под оперативный удар попали
обыкновенные рабочие, крестьяне, служащие.
Такое смещение социальных ориентиров, как представляется, не было
вызвано случайными причинами: головотяпством, самоуправством,
карьерными соображениями, или злой волей местных организаторов
репрессивной акции. Оно определялось более серьезными факторами. Как
явствует из документов, кулацкая операция являлась лишь одним из
звеньев в «выкорчевывании» вражеских элементов из всех социальных
институтов советского общества, в том числе и из его властных
учреждений. Установить связь между секретарем райкома ВКП(б), обвиненным
во заговорщической деятельности, и конюхом из «бывших» можно было только
через длинную цепочку посредников, в которую обязательно входили и
колхозные бригадиры, и сельские активисты, и стахановцы, и зоотехники,
и ветеринары. Иначе говоря, соединение задач политической чистки
партийных учреждений и предотвращения кулацкой контрреволюции влекло за
собой репрессивные практики по отношению к третьим элементам — рабочим,
служащим и колхозникам, соприкасавшимся в своей производственной
деятельности или бытовом общении с обреченными на истребление
социальными группами. В ходе операции в группу риска попадали как
активисты — стахановцы, ударники труда, составлявшие ближайшее
социальное окружение партийного и хозяйственных аппаратов, но также и
работники, подозрительные по своим прежним и нынешним связям с
раскулаченными, замеченные в недобросовестном отношении к трудовым
обязанностям, в недостаточной лояльности к системе.
По всей вероятности, инициаторы операции надеялись, что после чистки в
деревнях и рабочих поселках стихнет ропот в адрес советской власти: ее
учреждений и символов, политики и пропаганды. Люди перестанут петь
непристойные частушки о вожде народов и рассказывать злые анекдоты о
вождях ВКП(б). Станут более дисциплинированными и лояльными
Эти надежды не оправдались. Во время подписной кампании на
государственный заем в июле 1938 г. в том же Кизеле шахтеры —
трудпоселенцы с большой неохотой покупали облигации на сумму, не
превышающую 10-20 % от месячной заработной платы. По разнарядке
полагалось подписывать рабочих и служащих как минимум на месячный
оклад. Не получилось. С трудом дотянули до 50 %. Люди не только не
хотели расставаться с деньгами, но и публично высказывались по поводу
нового налога: «Зачем нам этот заем? Советская власть и так хочет
заморить нас голодом, а мы ей хочем (!) помогать», или «Подписываться я
не буду, в СССР, говорят, нет принудительного труда, а на деле он
существует, нас заставляют насиль-
но работать, а также подписываться на заем», или «На черта мне нужен
Ваш заем? У меня Советская власть арестовала мужа, да ей же и
помогай»[158] <158>. В делах партийных комитетов хранится
множество документов, свидетельствующих о том, что массовая операция
цели своей не достигла. И в рабочей, и в колхозной среде сохранились
очаги недовольства властями; время от времени проявлялись оппозиционные
настроения; не затих ропот. Несмотря на кажущуюся целесообразность в
обосновании операции, на рационализацию примененных в ней технологий,
она остается бессмысленной бойней, завершившейся казнью ее собственных
организаторов и особо рьяных исполнителей.
Кулацкая операция была обречена на такой исход, поскольку в ее основание
были заложены сугубо идеологические принципы. Приказ № 00447 включал в
себя несколько исходных положений: В советском обществе обостряется
классовая борьба в новой, вредительской, форме. Против советской власти
выступают прежние эксплуататорские классы под водительством партийных
заговорщиков. Следует раз и навсегда покончить с ними. Страна стоит на
пороге открытого политического противостояния. Для того чтобы
предотвратить контрреволюционный переворот, следует нанести опережающий
удар одновременно и по социальной базе контрреволюции, и по ее
организованному авангарду. Этими целями и объясняются громадные квоты
внесудебных репрессий. Против отдельных лиц (беглых кулаков или бывших
эсеров), на свой страх и риск ведущих партизанскую войну с системой,
предлагаемые меры представляются чрезмерными. Авторы (они же идеологи)
приказа исходили из теории заговора, согласно которой все виды
социальной дезорганизации (аварии на производстве, низкая урожайность
сельского хозяйства, перебои в торговле и пр.) являются запланированными
результатами вражеских акций, а вовсе не спутниками ускоренной
индустриализации или врожденными пороками планового хозяйства. Им тогда
казалось, что неприятие советской власти, или (и) сталинской политики
сосредоточено в определенной, заранее маркированной социальной группе.
Приняв концепцию приказа, местные органы НКВД привели его в исполнение
надлежащим, единственно возможным способом, доведя до абсурда
заложенные в нем принципы.
Лейбович О.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Массовые репрессии 1937 г. до сих пор остаются уникальным феноменом,
прочно укорененным в нашей исторической памяти. А все феноменальное,
казалось бы, не нуждается в истолковании, поскольку оно само
истолковывает. Едва ли будет преувеличением сказать, что для всего
старшего поколения россиян словосочетание «1937 год» является
символом-ключом к пониманию сути сталинского режима, а, значит,
неизбежно относится к области мифологического.
Тем более сложной является задача исследователей, пытающихся
разобраться если и не в причинах происходившего, то хотя бы в самих
событиях. Одной из самых надежных рекомендаций в подобной деликатной
ситуации является следование принципу «Я знаю, что я ничего не знаю», т.
е. методологическому редукционизму. Все, что относится к области уже
выстроенных концепций, теорий, схем, нам ведомо, но до поры до времени
остается в «подвешенном состоянии». Сговорившись на этом, наша рабочая
группа приступила к анализу дел, отложившихся в пермских архивах в ходе
исполнения оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР в
Прикамье.
Первое недоумение вызвал сам вид следственных дел. Работа с архивными
документами обнаружила, что приказ № 00447 не может быть надежным
путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или
группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать:
«ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные
документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол
допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали увидеть
тоненькие папочки на 10-15 страниц, в которых можно обнаружить следы
того, как человек, во-первых, был арестован, во-вторых,
идентифицировался с одной из названных в приказе категорий и, в-третьих,
отправлялся на суд тройки при УНКВД, которая, в-четвертых, выносила ему
приговор по первой либо второй категории. А нам на столы ложились
огромные тома. Работники архива приносили многотомники, переполненные
следственным материалом: десятками протоколов допро
сов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений.
Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался.
Вторая странность обнаружилась при анализе статистики. «Кулацкая
операция» оказалась вовсе не кулацкой. Большинство репрессированных в
Пермской области были рабочими и служащими.
Но самый главный сюрприз ожидал нас при соотнесении извлеченного из
архивных документов содержания с текстом приказа № 00447. На суд тройки
выводились, на первый взгляд, совершенно не те категории, которые в нем
номинировались. Не было бывших кулаков, пробравшихся на строительство,
не было конокрадов и сектантов. Вместо них маршировали взводы
повстанцев, отделения диверсантов, выстраивались штабы и центры. Первая
реакция была вполне понятной: оперативные бригады, райотделы и городской
отдел НКВД приказ просто проигнорировали либо совершенно не поняли.
Впоследствии от этой версии пришлось отказаться. Очень многое прояснил
тщательный анализ дел, затеянных примерно за три месяца до появления
приказа № 00447. Взаимопонимание инициаторов приказа и его
непосредственных исполнителей на самом деле было полным и глубоким, не
требующим лишних слов. Оно устанавливалось постепенно, в ходе диалога
власти и репрессивных органов, который разворачивался примерно с осени
1936 г. Придя к такому выводу и получив затем ряд других, мы предлагаем
их теперь вашему вниманию.
Прежде всего, в Прикамье не было нескольких операций, т. е. не велся
отдельно огонь по штабам, и не велась специальная охота на маргиналов, а
затем на националов. В исторической традиции, действительно,
присутствуют два не связываемых обычно между собой повествования. Первое
построено вокруг избиения большевистской гвардии, расправы над
легендарными комкорами, комдивами и наркомами. Как во всяком
метанарративе, здесь сложился свой пантеон героев и мучеников, своя
мифология. Этой традиции уже чуть ли не полвека, и она уже почти так же
респектабельна, как ее герои — седоусые красавцы во френчах, с
муаровыми подушечками под первыми советскими орденами. Вторая традиция —
для тех, кто глух к революционной романтике. Она дерзко выволакивает на
свет кочегаров и золотарей, конюхов и трудопоселенцев, ссыльных и
уголовников, утверждая, что эти маргинальные персонажи и есть подлинный,
самый массовый объект репрессий 1937 г. Эта традиция рисует картину
жестокой, но оправданной гигиенической процедуры, чего-то вроде
выжигания каленым железом родимых пятен капитализма. И почему-то
практически не предпринимались попытки увидеть
оба процесса в качестве взаимодополняющих составных частей одной
операции. Да, стреляли в разные стороны и по разным мишеням. Но логика в
этом процессе была, и это отнюдь не паническая пальба по толпе, хотя
внешне все выглядело очень похоже.
Какая же модель могла бы объяснить происходившее в 1937 г.? К примеру,
нижеследующая.
Вообразим себе ситуацию: в современный мегаполис прибывает носитель
смертельно опасного вируса. Он спускается по трапу самолета, проходит
сквозь аэропорт, садится в метро (или такси), останавливается в отеле,
посещает супермаркет, оправляется в кино или на футбол. А после
возвращается к себе в номер, где и погибает в страшных мучениях. Утром о
его смерти становится известно главному санитарному врачу города, и
тому срочно приходится издавать приказ, в котором следует указать круг
лиц, подлежащих изоляции. Так вот, то, что он напишет, и будет точным
аналогом оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР. Там
будут указаны приблизительные категории, внутри которых точно будут
находиться смертельно опасные для окружающих вирусоносители. И дюжие
санитары будут неделями, падая с ног от усталости, вламываться в дома
каких-нибудь «граждан, во второй половине дня 18 августа ехавших в
трамвае № 2», хватать и волочь их в карантин, а также их близких и
сослуживцев, без всякой видимой системы и жалости.
Остается выяснить, что же именно сыграло роль подобного вируса в 1937 г.
Ответ, по нашему мнению, прост: заговор. В конце 1936-на-чале 1937 гг.
Сталин, возможно, не без влияния испанского опыта, испытал определенный
шок. Ненадежным оказалось даже ближайшее окружение. Выбирая между
глупостью и изменой соратников, он все-таки выбрал измену. И
февральско-мартовский пленум ЦК тому доказательство. Есть и другие.
Наркомвнешторг СССР А. П. Розенгольц на следствии рассказал, что теперь
Сталин пребывает «в припадке, в безумном припадке ярости против измены,
против подлости».[159] <159>
Далее необходимо сделать поправку на характерную для всех авторитарных
режимов герметичность властного дискурса. В процессе изречения директив
и озвучивания отчетов участвуют очень немногие. По сути, в СССР
информация наверх поступала либо по партийным каналам, либо из сводок,
направляемых из органов НКВД. Партийцы с их кланами, мини-культиками
личности, простым головотяпством, наконец, не вызывают доверия. Как в
такой ситуации определить,
повержен ли противник? И вообще, как узнать, кто он? И сколько его? Тут
уж либо верить ведомству Ежова, либо никому. Не играть же Иосифу
Виссарионовичу в Гаруна-аль-Рашида. Так на какое-то время НКВД получил
монополию на Знание, и тем самым потенциально — на неограниченную
Власть. Суггестивное действие любого тезиса совершенно неодолимо, если
отсутствует антитезис.
А сводки, поступавшие из НКВД, рисовали безрадостную картину. Враг
силен и коварен, хорошо организован и засел повсюду. Эти материалы
отлично укладывались в привычную и понятную идиому «генерал и его
армия». Они изображали тянущиеся из Москвы нити заговора, которые,
проходя через насыщенные антисоветскими настроениями группы, неизбежно
становятся центрами кристаллизации всякой реакционной мрази. В диалоге
с властью репрессивные органы сказали свое слово еще в апреле-мае 1937
г. Слово это было «Тревога!», и оно было услышано. Нельзя не отметить,
что был в этой реплике у сотрудников НКВД и свой интерес. Запущенная
отставкой Г. Ягоды смена поколений «оперработников» означала возможность
выдвинуться. И чем опаснее и ответственнее порученное дело, чем меньше
под ногами мешаются партийцы и законники, тем лучше.
После этого становится понятным и ответ власти, которым и стал
оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР. Это была
долгожданная карт-бланш для НКВД, которая выдавалась зряче, с пониманием
того, как ею распорядятся. Суть последующего процесса исполнения
приказа можно определить как наполнение «человеческим материалом»
априорного каркаса из центров, штабов, повстанческих организаций и
шпионско-диверсионных сетей, сформировавшегося еще в апреле-мае. Каждый
новый арест оправдывал произведенные раньше («Мы так и знали!») и давал
основания для последующих. А поскольку иммунитета от «вируса» заговора
не оказалось ни у кого, то система Большого Террора приобрела
способность к потенциально безграничному самовоспроизводству. Это в
кабинетах на Лубянке, или в «апартаментах Дмитриева» на улице Вайнера в
Свердловске, отделяли одну операцию от другой, политические задачи от
социальных. Сержантов госбезопасности все эти тонкости не интересовали.
Бойцы НКВД действовали, как в лихорадке, не различая целей по именам.
Они просто стреляли по врагам. И чем больше стреляли, тем больше их
становилось. И вот тогда самим инициаторам террора пришлось его
остановить. Силой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.